Наследство - Владимир Кормер

— Честертон, в кабаке? — насторожился сумасшедший.

— Ах нет, — засмеялась Таня. — Честертон — это писатель. Он был почти святой, хотя и писал юмористические рассказы.

— Эти святые обычно не те, за кого себя выдают, — угрюмо заметил ее собеседник. — Мы этих писателей знаем.

Он мрачно покосился в сторону Вирхова или тому так показалось, и Вирхов про себя обматерил Лизу, детскую писательницу, решив, что это наверняка проболталась она, а Цыганка услышала и передала старику. Он только подивился цепкости, с какой эти сумасшедшие (старик и Цыганка) удерживали в памяти вещи, которые, казалось бы, вовсе не должны были их трогать и запоминаться.

— Нет, нет, — между тем продолжала Таня. — То был английский писатель. Когда он умер, то на похоронах все говорили: «Быть может, мы хороним святого».

Старик лишь что-то прорычал в ответ, впрочем, довольно неопределенно.

— Вы правы, — еще убедительней и ласковей сказала Таня, заключившая, что ей уже удалось повлиять на него. — Я понимаю, вы много страдали и не верите. А есть люди и были тогда. Я знала одного человека и до сих пор верю, что он…

— Как фамилия?! — не дал ей кончить сумасшедший.

— О, нет, нет, — поспешила она. — Его давно уже нет в живых. Он уже не может вам… нам… ничем помочь… Но вы напрасно думаете, — встрепенулась она, — что вам может помочь Лев Владимирович. Поверьте, он не из тех людей, кто пошевельнет хотя бы пальцем для ближнего. Тем более для незнакомого человека. На него надежда плохая… Нет, вам нужен не он.

Она задумалась, затем, посмотрев на своего протеже ясными глубокими глазами, сказала:

— Я знаю, кто вам нужен. Я дам сейчас вам адрес одного человека, он сделает для вас все.

Сумасшедший вознамерился было, кажется, опуститься перед ней на колени, неловко переставляя ноги в своих грубых кирзовых сапогах, но она порывисто вскочила, подбежала к шаткому ломберному столику и, схватив листок бумаги, села писать адрес, спиною к Вирхову и чуть ли не прикрывая локтем то, что писала.

— Скажите, Таня, если конечно это не секрет, к кому же вы его посылаете? — («Неужели к какому-нибудь священнику?» — подумал он про себя.)

Она вспыхнула и опустила глаза.

— К Мелику, — попыталась сказать она ничего не значащим голосом.

— К Мелику?! — переспросил Вирхов вне себя от возмущения, потому что после всех ее рассказов это казалось ему верхом нелепости. — Зачем?! Почему именно к Мелику? Вы что, с ума сошли тоже?!

— Прошу вас не разговаривать со мной таким тоном, — дрожа от обиды, потребовала она.

Прижав листок к груди, сумасшедший долго кланялся, шаркая сапогами по паркету, видно, так и не зная, достиг он чего-то своим визитом или нет.

Проводив его, Таня вернулась в комнату, раскрасневшаяся, не глядя на Вирхова.

Теперь Вирхов вдруг понял, что ее манеры все-таки раздражают его, но сказал себе, что надо терпеть, хотя и не знал толком, во имя чего это ему надо. Вслух он так и не успел сказать ничего…

* * *

В дальней комнате вновь зазвонил телефон, и вновь раздались по коридору шаги отчима Михаила Михайловича, и он третий раз совсем робко позвал Таню, все еще не при-шедши в себя от предыдущего.

Таня вышла и, не проговорив и двух минут, возвратилась вся сияя, преображенная, снова торжествуя какую-то победу.

— Вот видите, вот видите, — повторяла она, простив Вирхову его тон. — Вы даже не поверите, кто мне сейчас позвонил! Не отгадаете!.. Это Мелик, представляете себе?! Поразительно! Это провиденциально, понимаете? Не успела я сказать старику про Мелика, как он звонит уже сам. Ведь он не звонил десять лет. Какое там десять, больше. Сейчас позвонил справиться о здоровье Наташи. Но какое совпадение с этим несчастным стариком! Как я угадала, кто ему нужен! Значит, они хотят этого, значит, им это важно. Когда они чего-нибудь хотят, то всегда выстраивается такая сетка совпадений. Все чаще, чаще. Это знак того, что они ведут сами. Что дело в их руках. Когда есть грех, зло, то этого никогда не бывает. Наоборот, начинается разброд, никак ничего не удается, вы не можете встретить кого вам нужно. А ту все сходится в линию, как по сетке.

Вирхов, однако, и сам устыдился уже своих выкриков и волнений.

— Не сердитесь, — извинился он. — Я просто ревную.

— Вы тоже не сердитесь, — трогательно улыбнулась она. — Он совсем неплохой человек. Нельзя забывать об «образе и подобии». Вот видите, он и про Наташу вспомнил, пожалел ее. Он успокоился, много передумал, я это вижу. Он стал другой. С ними и без них — ведь это совсем разные вещи… И видите, этот старик, он тоже пришел за помощью ко мне, он почувствовал…

XX

БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА

Они договорились идти в больницу, где лежал главный, на другой день после обеда, и если Муравьев, проснувшись наутро, решил отправиться туда тотчас же, один, обманув Попова, то не потому, что так подсказывал ему его растревоженный политический инстинкт, но скорее потому, что исходивший от Попова американо-крестьянский дух, дух неуемного функционерства показался ему наутро особенно тяжел; Муравьеву захотелось просто посидеть и поболтать со старым товарищем, не делать дела и, может быть, даже не заикаться ни о какой статье, а вспомнить старое, старых знакомых с человеком примерно одного с ним возраста и круга, способным с полуслова понять столько, сколько Попову при всем его уме все-таки ни за что не понять. Правда, Муравьев никогда не был особенно близок с Кондаковым — такова была фамилия главного редактора, — с ним было довольно трудно быть близким, но сейчас Муравьеву верилось, что тот всегда вызывал в нем искреннюю симпатию, и оттого, что Кондаков был теперь в трудном положении, эти теплые чувства к нему у Муравьева еще возрастали.

Кондаков лежал в отдельной палате маленькой чистой больницы, которую курировала какая-то религиозная организация. Это был большой, крупноголовый и крупнотелый шестидесятилетний мужчина, абсолютно седой, прежде с довольно молодым, живым, располагающим к себе лицом. Он поседел и растолстел еще в сорок лет, сразу же, от неправильного обмена веществ или от сердца, и все давно привыкли видеть его седым и толстым, но сейчас Муравьеву показалось, что за последние полтора года этот человек успел сначала осунуться, обрюзгнуть, а теперь заново не растолстел, а совсем уже нездорово распух, и серые глаза его, окруженные синевой, источали невыразимую тоску, забивавшую их природную живость. Несколько дней назад он оправился от приступа стенокардии, но сердце его было испорчено уже безвозвратно, и очевидный для Муравьева недосмотр врачей грозил нынче опять поставить его на грань катастрофы.

Недосмотр заключался в том, что, уступая настойчивым просьбам больного, не зная его как следует, не вняв его единственной родственнице, двоюродной сестре, которая обязательно должна была уговаривать их не делать этого, врачи разрешили ему читать газеты и слушать радио. После долгого перерыва, с непривычки, думал Муравьев, это занятие может вышибить из колеи и здорового, Кондаков же не был, так сказать, вообще чувствителен к состоянию мирового целого, которое нелепо открывается сегодня в бездушных газетных сообщениях, — это был политик до мозга костей, настоящий политический гений, человек, живший только политикой и ради политики, ощущавший напряжение мирового политического пульса всем своим существом. Во всем мире не могло произойти такого события (кроме, разумеется, наводнений и землетрясений), о котором Кондакову не было бы заранее известно, не совершалось такого государственного переворота, подноготной которого он бы не знал, не было такого политического деятеля, биография которого со всеми ее темными и тайными изгибами не была бы ему знакома. У него была необыкновенная языковая одаренность, он читал газеты чуть не на всех языках мира, включая китайский, который освоил уже в зрелом возрасте, и, обладая великолепной памятью, помнил всё за все годы, с тех самых пор, как впервые одиннадцати лет от роду открыл газету. Не менее хорошо ориентировался он и в истории любого государства, имел понятие об экономике, о залежах полезных ископаемых, о живших на окраинах этих государств забытых племенах. Он мог бы с полным на то правом быть внушительной фигурой во всякой из этих держав, занимая самые верхние ступеньки в правительственной иерархии, будь это республика, конституционная монархия или тоталитарная диктатура, и не было такой политической программы, изъянов которой он бы не видел, такой комбинации, которую он не разыгрывал бы в уме, такого преступления, на которое он внутренне не был готов, такого обмана, которого он не совершил бы в своей душе. В былые времена отечественные и некоторые европейские общественные деятели, имевшие удовольствие и счастье познакомиться с Кондаковым, его политические сторонники и противники в один голос твердили, что он гениален или по крайней мере дьявольски умен; он был обаятельный светский человек, блестящий оратор и искусный собеседник, и Муравьев думал, что тот же Попов, например, прилепился к журналу не столько оттого, что ему дороги были какие-то там демократические идеалы, сколько оттого, что, встретив на своем пути Кондакова, не смог уже отойти от него, был покорён его всемогущим умом, его всезнанием, его сверхъестественным профессионализмом. Будучи скрытен, в свою личную жизнь Кондаков не допускал никого, и никто не представлял себе ее. Он почти не пил, не курил, никто не знал, есть ли у него женщины, хотя известно было, что он был дважды женат, но, кажется, оба раза неудачно; сын от первого брака не поддерживал с отцом никаких связей; только двоюродная сестра, старая дева, оставалась ему верна; он жил, по-видимому, лишь политикой и для политики.