Наследство - Владимир Кормер

Услыша про детство, Вирхов обрадовался, что она сама заговорила об этом, потому что до этого не знал, как лучше спросить.

— Таня… — начал он, запинаясь, — вот вы сказали, что это у вас с детства. А почему это так? Что-нибудь было еще в детстве? — спросил он насколько мог сочувственно.

Вспыхнув, но не от гнева (сказав, он испугался было, что она рассердится), а словно бы от какого-то тайного торжества, она твердо ответила: да. Ласково глядя на нее, он ожидал дальнейшего.

Она вдруг разволновалась, ей почти стало плохо с сердцем, лицо ее помертвело. Не стесняясь Вирхова, она чуть приоткрыла на груди халат, сунув туда руку, чтобы прижать сердце. С легким стоном она наконец задышала ровнее.

— Да, в детстве, в отрочестве, правильнее сказать, — сразу же заговорила она, давая понять, что приступ — случайность, на которую не нужно обращать внимания, — были разные события. Они выбили меня из колеи. До этого я, по-моему, была доверчивей и радостней. Я вам как-нибудь потом расскажу об этом. Но тогда я еще мало понимала. По-настоящему я поняла и оценила все позже, уже в юности, когда люди, которым я верила, оказались недостойны. Вам кто-нибудь не рассказывал об этом? — неожиданно спросила она так, точно заранее была в этом уверена и заранее презирала тех, кто наболтал ему, сам ничего толком не зная.

Вирхов чистосердечно сказал, что нет, попытавшись прямо посмотреть ей в глаза.

— Это связано с одним человеком… — с грустью произнесла она, затем пристально посмотрела на него. — Он жил здесь… ну, словом… жил… Нет, я не знаю, можно ли уже говорить об этом. Главных действующих лиц давно нет, они погибли или умерли, но еще живы другие люди, которые тоже знали… Это не моя тайна. Я никогда об этом никому не говорила. Хотя сейчас это как будто становится известным. Вот и отец Владимир интересовался этим и даже спрашивал у Наташи, у Натальи Михайловны. Я вам, быть может, расскажу потом. Вы правда ни от кого не слыхали об этом? — спросила она вновь с подозрением и выделив при этом «ни от кого».

Вирхов опять заверил ее, что не слышал ничего и ни от кого. Он все еще старался сообразить, не говорила ли чего-нибудь в этом роде Ольга, когда Таня, согласно кивнув, решила:

— Да, он не мог вам рассказать об этом.

— Кто он? — удивился Вирхов. — Лев Владимирович?

Таня пренебрежительно скривила угол изящного тонкого рта. «Остается только Мелик, — Вирхов почувствовал, что и у него самого теперь забилось нерегулярно сердце. — Вот, значит, откуда это все тянется…»

— Так это Мелик, — подумал он вслух. Она подтвердила, полуприкрыв глаза.

— Это он причинил вам столько неприятностей еще в детстве? — изумленный, спросил Вирхов.

Она снова едва кивнула, начиная немного дрожать и сжимать перед грудью руки.

— Что же он сделал?

Она не столько произнесла, сколько вздохнула, опять близкая к обмороку или сердечному приступу:

— Ужасно, ужасно. Он ужасный и несчастный человек. Как мне жаль его!

— Так что произошло? Он выдал кого-то? Это когда было? — торопливо вставил Вирхов.

Закусив нижнюю подрагивающую губу, она остановилась, помотала головой:

— Я не могу вам сказать этого сейчас. Я и не поняла ничего тогда. Хотя… Нет, нет… Для меня все это началось гораздо позже, когда он вернулся. Мне было так плохо.

— Вернулся, откуда?

— Он ведь жил… со своими родственниками. Когда их арестовали, то его тоже отправили в ссылку или в детскую колонию. Ему было тринадцать лет. Я не знаю, где он был, от него ведь нельзя узнать правды, он всегда все выдумывал, он был маленький фантазер, маленький лжец. Я понимаю его. Что ему еще оставалось? Отца своего он, по-моему, совсем не знал, мать его была, кажется, попросту говоря, обыкновенная… Так что отец был, может быть, совсем случайный человек, которого она и сама-то больше не видела. Мелик о ней говорил самые разные вещи. Но тут, возможно, и мать сама ему рассказывала небылицы, чтобы не огорчать мальчика… Она умерла, когда ему было лет девять, от туберкулеза. Они жили там… — она судорожно глотнула, — в Покровском.

— Так Мелик жил в этом доме?

— Нет, нет! Боже избави! — почему-то испуганно сказала она, даже как бы отстраняясь от него рукой. — Он жил там, в деревне… А это его двоюродная тетя… Но я ничего не знаю наверное, — уже утихомирясь, сказала она прежним, очистившимся от простуды и сильного чувства серебряным голоском. — Он был такой выдумщик. Он, когда вернулся в Москву в сорок восьмом, тоже без конца изобретал все новые истории, что с ним было. Он даже говорил, что был на фронте, но потом отказался, сказал, что не говорил. Не понимаю, зачем ему нужно было тогда так обманывать меня? Неужели он не видел, что со мной нужно по-другому? Мне было очень плохо тогда. Я так хорошо помню тот год, лето, и я одна в квартире у Наташи. Это был необыкновенный год. В тот год я могла сказать себе: я сейчас пойду туда-то и туда-то и по дороге мне встретится такой-то человек. И действительно — я шла, и тот встречался мне там, где я загадала. У меня были видения в том году, и я все видела очень отчетливо. С тех пор такая отчетливость была только еще раз… Я расскажу вам потом. Я помню тот год день за днем. Я вообще помню все годы, все дни более или менее точно. Но эти, мистические годы помню особенно. Вот, например, в этот же день, что сегодня, этого же числа тогда я с утра была дома, и Наташа была дома, мы долго с ней пили утром кофе, разговаривали, потом пришел ее сын, Сергей, Наташа пошла ставить еще кофе, а мне нужно было бежать в Университет, меня там ждали… Я помню, как шла и думала о том человеке, с которым мне предстояло увидеться.

Нет, я не любила его, — улыбнулась она, — я вам опишу его потом, если захотите… Вы, может быть, его знаете.

Улыбаясь, она затихла, склонив голову набок и прислушиваясь к самой себе. Вирхов ожидал, что дальше, после этого тихого начала, должна следовать драматическая развязка, но собеседница его все сидела в своей милой задумчивости, и лишь неясные быстрые тени пробегали по ее лицу. Вирхов почтительно молчал.

— Таня, — осмелился он. Она вскинула голову:

— Ах, простите, простите! — она покраснела и стала поправлять волосы. — Я вспомнила свое тогдашнее платьице и принялась соображать, где же оно может быть теперь. Последний раз я его надевала, когда мы ездили с мамой осенью пятьдесят первого года в Ленинград. Мама, конечно, очень сердилась на меня за это платье. А такое прелестное было платьице. Неужели она его выбросила?

Совсем смутившись, что ему приходится так грубо перебивать это приятное ее воспоминание, стыдясь своей невоспитанности, Вирхов тем не менее сказал:

— Таня, простите и меня тоже, вы не дорассказали о Медике.

— Мелик? — Она нахмурилась, будто даже досадливо, но, быть может, это только так показалось ее мнительному гостю, потому что тут же серьезно, померкнувшим тоном она произнесла:

— Что ж Мелик… Он вернулся уж не знаю откуда, из лагеря, или из ссылки, или из армии. Не знаю. Скорее всего, из ссылки. Ему, кажется, не было запрещения проживать в Москве, но прописки у него тоже не было. Он вернулся летом, 12 июня, и хотел поступить в Университет.

— Это какой был год? — уточнил Вирхов.

— Сорок восьмой. В этом же году вернулась и мама, но позже, осенью. А тогда, летом, — на лицо ее опять набежала тень, углы рта вздрогнули, и Вирхов ощутил мгновенный ток жалости к ней, а также ревности, ясно представляя себе, что могло быть летом, когда вернулся Мелик.

Видно, почувствовав это его сострадание, словно в благодарность уже не опуская глаз, она продолжала:

— Я помню, как он вернулся. Я стирала в ванной, это было там, в Трубниковском, у Наташи. У меня был еще экзамен, я должна была 14-го сдавать классическую латынь. Я стирала и вспоминала глагол perire (находить), может быть потому, что перед этим долго искала поясочек от своего халатика и не могла найти. У меня был тогда очень милый халатик. Этот-то, что сейчас на мне, старый, мамин, она отдала мне, сама в таком ходить она уже не может, а тот был мой, собственный…

Не решаясь снова ее перебить, Вирхов долго слушал, как она описывала свой халатик, спрягала глагол perire и объясняла, какому святому надо молиться об утерянных вещах. Наконец она сама сказала:

— Ну вот. А потом в дверь постучали. У нас тогда вечно срывали звонок, и приходилось стучать. Я открыла, а он стоит, такой худой, черный, привалился так к притолоке и не входит. Я его сразу узнала. Я ему тут же и рассказала про то, как спрягала только что «находить». Ведь я его нашла, правда?

— Ну, скорее уж это он нашел вас, — решился пошутить Вирхов.

— Это не имеет значения, — строго возразила она. — Я говорю о мистической стороне дела.

— Да, безусловно, — поспешил Вирхов. — Ну, а потом?

— Потом он готовился в Университет, — сказала она суховато, несколько все же обиженная нетонкостью своего собеседника. — Я с ним занималась. Помогала ему. Он жил по знакомым, то у одних, то у других, чаще всего даже не в Москве, а где-то поблизости. Но не в Покровском. Потом его не приняли, то ли он сам провалился на экзамене, то ли его провалили намеренно, понять было трудно, хотя я провожала его до самых дверей и все время ждала его, никуда не уходила. В чем дело, узнать было трудно. Он поступал на психологический факультет, я там никого не знала, а те люди, которых я просила узнать, этого для меня не сделали. Может быть, нарочно, — жестко сказала она. — Я попросила об этом одного человека, который клялся, что любит меня. Но он этого не сделал. Вернее, сказал, что ходил, но ему якобы ничего не ответили. Если бы я тогда была не так на ивна, я бы догадалась, что он обманывает меня, и это уберегло бы меня и от других вещей, достаточно неприятных, — она не выдержала и посмотрела в сторону. — Но он уверял меня, что сделал все и что это еще вдобавок было для него чрезвычайно опасно, так как навлекло подозрение. Он был старше нас, воевал, был в окружении, он говорил — в окружении, и на него действительно иногда косились, но как будто он мог доказать алиби, так что был и в партии, и вообще продвигался быстро. Он и сейчас существует, пишет без конца статьи, книги. Встретил как-то меня у знакомых: «Таня, дорогая, почему не заходишь? Мы с Эрной будем так рады». Какое радушие! — с презрением повела она плечами.