Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

Фараон вдруг заволновался. У него порозовели щеки. Крепко сжались челюсти, и проступили желваки под скулами. Глаза превратились в щелочки. Подбородок — такой немного лошадиный подбородок — угрожающе выступил вперед.

— Этот Бакурро рассказал нечто вроде древней притчи. Где-то в Митанни — а может быть, еще дальше — делают деревянные бочки. Под вино или пиво. Эти бочки скрепляют обручами. Бакурро говорил о слишком тесных объятиях этих самых обручей. Эти объятия, насколько я уразумел, и погубят наше государство. Вот какова его мысль! А теперь я буду молчать. А вы будете говорить.

Он сел на скамью без спинки. Сел ровно. В ожидании, что скажут семеры.

«…Его величество встревожен. Не буду я Эйе, если это не так! Глупое предсказание некоего Бакурро не может произвести столь сильного впечатления. Здесь что-то не так. Подожду-ка этого Пенту…»

«…Эйе молчит. Между тем ему следовало бы раскрыть рот. Он ближе к его величеству. К тому же у него нюх, как у лиса пустыни: дохлятину чует за много-много сехенов. Есть мудрое правило: не торопись! Не буду забегать вперед. Не ребенок я…»

— Я слушаю вас, — сказал его величество.

«…Кто же из них начнет первый? Эйе? Но ведь у Эйе правило — выждать! Выждать, подумать. Подумав, промолчать. Если это возможно. Если нет, сказать нечто, что ни к чему не обязывает… Пенту? Пожалуй, он. Этот многоопытный и честный старик слишком научен жизнью. То есть настолько научен, что пытается разглядеть нечто на том месте, где давно ничего нету… Итак, эти мои любимые семеры будут выжидать, что скажет другой, по возможности упрятав свое мнение в ворохе витиеватых фраз… Вот глубоко вздохнул Пенту. Набрал воздуха в легкие. Наверное, что-то скажет… Вот-вот скажет…»

Пауза была слишком длительной. Становилось неприлично. Его величество мог подумать о своих семерах бог знает что! Делать нечего — надо говорить… И Пенту начал:

— Твое величество, насколько я понимаю, некий Бакурро-писец…

— Вовсе не «некий», Пенту! Он сидит в моем зале и прилежно записывает.

— Стало быть, писец Бакурро высказал мысль, которая встревожила твое величество. Мысль его не нова. Я это утверждаю. Я читал документы одного судебного следствия, происходившего при его величестве Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефе Втором. Это почти восемьсот лет тому назад. Я все сосчитал. Я считал вместе со звездочетом Усером Младшим.

— Что же случилось в столь незапамятное время, Пенту? — Фараон обменялся коротким взглядом с Эйе. Царедворец лукаво подмигнул. Как это расценить? Да как угодно!

— А я скажу, что случилось! В то время тоже жил некий двойник Бакурро. Того звали несколько иначе: Ани. Кузнец по ремеслу. Сын кузнеца. И внук кузнеца. Мастер он, как видно, был отменный. Да только в голове было что-то не так. Как у всех отменных мастеров. И вот…

Тут фараон остановил семера.

— Не торопись, — сказал он. — Повтори-ка.

— Что повторить?

— Как, это значит: в головах отменных мастеров?..

— А что же? Я верно сказал. Если мастер отменный — у него своя голова. Сам думает. Сам все видит.

— Своя голова у каждого, Пенту?

Семер замотал головой. Как мул на водопое.

— Нет, твое величество. Смею заверить: не всегда! А у отменных мастеров — всегда своя голова. Возьми, к примеру, Джехутимеса…

— Своя голова! — с удовольствием произнес фараон.

— Бек…

— Своя голова!

— Юти…

— Своя!

— Вот видишь, твое величество! Мои слова подтверждаются.

— Что же они делают со своей головой?

Эйе хмыкнул: в самом деле — что делают?

— Они высказывают при помощи своей — а не чужой — головы, свои, а не чужие мысли. Только и всего!

Фараон обеими ладонями изобразил подобие качки на море:

— Своя голова. Свои мысли. Своя голова. Свои мысли…

— Бакурро смутил тебя. А тот, Ани-кузнец, смутил его величество Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефа Второго. В чем разница? Во времени, твое величество!.. Ани говорил: надо восстановить праздник хебсед в том виде, в каком он существовал некогда. А что это значит? Убивать фараонов! Вот что значит! Потому что, говорил Ани-кузнец, нельзя терпеть правления одного человека. Нельзя терпеть, чтобы слово одного человека было как камень и руки у всех, и языки у всех были связаны тем словом. Вот о чем думал Ани!

— Зачем это ему нужно было, Пенту?

— И об этом тоже сказано в тех старинных папирусах Ани хотел одного, свободы.

— Чего? Чего? — сказал фараон, морщась.

— Свободы.

— Зачем она ему?

— Не знаю.

— Разве он был раб?

— Нет он был немху. Но дай им волю, — Пенту указал пальцем на стену, — дай им волю, и тогда не того еще потребуют… На чем держится государство? На твердом, словно камень, слове его величества, их величеств, всех правителей Кеми ныне, присно и во веки веков! Да, да, да!

Пенту закончил свое слово, трижды хлопнув ладошами.

— Но что ты думаешь о Бакурро?

— Что думаю?! — Семер всплеснул руками: разве он выражается неясно? — Что думаю?! Бакурро недалеко ушел от Ани. Они словно бы сговорились Они изъясняются одними словами Этот Бакурро придумал притчу о каком-то сосуде из Митанни. В этом все отличие его от Ани. Да разве в этом суть? Бакурро произносил слово «свобода»?

— Не помню. Может быть.

— Не произносил, так произнесет! Ведь осмелился же изложить твоему величеству нечто, что, по моему глубокому убеждению, идет во вред Кеми.

Фараон опустил голову и вскинул ее, выпрямляя спину.

— А теперь — ты, Эйе.

Эйе кивнул. Почесал кончик носа. Почесал затылок. Почесал лоб. Точнее, слегка потер его двумя пальцами, точно хотел разгладить морщины.

— Что еще сказал этот Бакурро?

— Разное. Но меня заинтересовала притча о митаннийской бочке, — сказал фараон.

— Потому, что это самое важное?

— Да, важное.

— Потому, что именно в этом увидел твое величество нечто?

— Да.

Эйе продолжал, как бы рассуждая сам с собою:

— Царский писец, лицезреющий великого владыку, слышащий его слово и записывающий его слово на папирусе, вдруг обращает твое внимание на некую сказку. Или притчу. Это не меняет дела. Неизвестно: придумана притча где-то далеко или сочинил ее сам писец? Ибо, как известно, писцы всех времен были мастаками на этот счет. Ум их постоянно бдит. Глаза как бы шарят в поисках чего-то. Им даже не спится по ночам. Писцы всех времен были источниками неких мыслей, которые шли не на пользу.

— Ты имеешь в виду всех писцов?

Эйе не торопился с ответом. Как это понимать: всех писцов? Поголовно всех? Каждого, кто выучился грамоте?..

— Твое величество, грамота во все времена была источником… Как бы это сказать?.. Грамотные всегда о себе много воображают. Это надо иметь в виду. Если этого они не говорят прямо, то это вовсе не значит, что они думают о себе иначе. Я хочу сказать следующее: ухо всегда надо держать востро по отношению к скрибам. Скриб с чернильным прибором и папирусом в руках — опасный человек. Он может покорно записывать все твои слова. Но при этом он может в душе, втихомолку поиздеваться над тобой, если почему-либо твои слова не по нраву ему.

— Вот как! — воскликнул фараен, будто только что ему открыли глаза на дерзновенное поведение скрибов. Будто сам не знал этого.

— Твое величество, можешь поверить мне: писцы — народ не совсем надежный. Я хочу сказать: следует почаще заглядывать в их душу. Очень и очень глубоко. Для чего? Для того, чтобы распознать нечто, что может быть обращено во вред самодержавным владыкам. Есть один путь, чтобы вернее держать их в руках.

— Какой же это путь? — нетерпеливо спросил фараон. Пенту кивнул: дескать, это очень важно знать.

Эйе загнул большой палец левой руки;

— Один путь: душить…

— Как? Как?

— Душить, — невозмутимо повторил Эйе.

— Кого душить? — Фараон аж приподнялся со скамьи. Это для него было неожиданно.

Эйе улыбнулся:

— Ну, не в прямом смысле. Но — почти. Чтобы не оставалось у них времени на разные там дурацкие размышления…

— … Дурацкие размышления, — произнес фараон. Повторил, как эхо.

— Дело, дело и еще раз дело — вот удел скриба! Слова влетают ему в ухо, и он их записывает на папирусе. Надо, чтобы гнул он спину. Над письмом. И не разгибал спины. Над письмом. Был послушателем великих слов. Вот участь, справедливая участь скриба!.. Такую участь готовили им дальновидные самодержцы, наиболее рукастые правители. И трон бывал непоколебим!

— Есть и другой путь, — сказал Пенту.

— Какой же?

— Тоже очень ясный путь, — ответил Пенту. — Но в нем имеется большой изъян.

— Любопытно…

— Человек — существо думающее. А скриб — тем более! Тут нужна мера.

Эйе заметил, что мера необходима во всем. Даже животворный разлив Хапи не должен переходить предначертанных богом границ.