Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

Лавочник сделал вид, что крайне удивлен этим сообщением. Как, этот Тихотеп любит эту Сорру, а эта Сорру?! Когда это они успели влюбиться? Они объяснялись? Они переписывались? Они сносились через какое-нибудь третье лицо?..

«…Ах ты, старый плут Усерхет! Тебе все до конца разжевывать? Тебе, первому своднику в столице? Тебе, который содержит лавку ради веселых и продажных девиц?..»

— Уважаемый Усерхет… — Ваятель выдержал довольно большую паузу. Потом снова повторил это обращение и снова немножко помолчал. (С этими лавочниками иначе невозможно.) — Они не только знакомы. Они любят друг друга. Они не только любят на расстоянии, но не раз и не два виделись друг с другом. И не только виделись, но и возлежали на ложе любви…

— Как?! — возмутился Усерхет. — И все это за моей спиной?!

— Почему — за спиной? На твоих глазах, Усерхет. И к тому же за те самые деньги, которые ты получил.

— Я?!

— Да, ты.

— Деньги — за Сорру?

— Именно! За Сорру.

— Возможно ли, Джехутимес?

— Не огорчайся, Усерхет. Тем более что слава о твоих девицах — прекрасна.

— Это верно, девушки у меня отменные.

— Твой вкус приводит всех в восхищение.

— И это верно!

— Они любят друг друга, Усерхет. Тихотеп предлагает серебро и золото. И я надеюсь, что договоримся с тобой.

Усерхет принялся длинно и нудно перечислять все достоинства Сорру: кулинарные, хозяйственные, рыночные и прочие женские…

— Вот насчет женских — ты не распространяйся, — перебил его ваятель, — они хорошо известны.

— Пожалуй, — согласился Усерхет.

— Думаю, что их оценил не один Тихотеп. — Джехутимес улыбнулся.

— Пожалуй.

— Если только сам ты случайно не прошел мимо…

Лавочник ухмыльнулся.

— Прошел или не прошел?

— Джехутимес, для этого я уже стар.

— А все-таки?

— У меня своя недурная женская половина. Там одни красавицы, если не считать моей жены.

— Она стара?

— К тому же и корява. Суха, как пальмовый ствол, сваленный бурей. Но с нею в мире и дружбе живут остальные красавицы, которых я не пускаю в эту лавку. Они — только для меня.

«…Старая обезьяна! Для тебя бы я припас краснозадую из зверинца его величества. Что ты смыслишь в женщинах? Ты получше жарь своих гусей и мясо на вертеле. Вот твое истинное призвание…»

— Сорру — наша любимица. Я бы не задумываясь продал бы любую другую рабыню. Но Сорру?.. Я даже не знаю, что тебе и ответить.

— Почему не знаешь? Назови плату. Я назову — свою. И мы на славу поторгуемся.

— Сейчас? — спросил лавочник.

— Не сходя с места. Прямо вот здесь.

— В таком случае я принесу вина. Нельзя торговаться без вина. Дело не выгорит.

— Тащи вино!

В лавке стоял полумрак. Горели всего два светильника, нещадно чадя копотью. Пахло жареной рыбой. Глинобитный пол был мягок, как ковер. От него веяло теплом. Рядом, за стеной, кто-то храпел. Не очень громко. Не на весь дом. А так — довольно терпимо. С мягким присвистом.

Лавочник разлил вино. Предварительно показав печать на глиняной пробке, Джехутимес прочел: «Лучшее вино из вин Ахетатона».

«…Усерхет решил торговаться не на шутку. Подать такое вино — это кое-что да значит! Боже милосердный, хватило бы времени до утра! Судя по кувшину, разговор предстоит долгий…»

Усерхет подал фруктов, засахаренных фиников. И холодный кусок мяса. Такой большой кусок. Рассчитанный скорее на льва, чем на человека.

— Достаточно было бы одного мяса с вином, — сказал ваятель, ища глазами нож.

— Всему свое время, — изрек лавочник.

— Тоже верно. А кто это храпит, Усерхет?

— Где?

— За стеной.

Лавочник прислушался. Махнул небрежно рукой:

— Один купец. Не то из Вавилона, не то из Ниневии. Кажется, из Вавилона. Эти вавилонские что воробьи: их везде полно. Снуют себе по миру. Ездят, плавают, торгуют, обманывают.

— Как все, Усерхет! Как все! — проговорил ваятель и напомнил хозяину, что на столе отсутствует весьма важный предмет: нож.

Аудиенция

По зову фараона в Большой приемный зал явились Пенту и Эйе. Они решили совершенно определенно: его величество в благодушном настроении. Вроде бы так оно и было поначалу: стариков фараон встретил учтиво, предложил им скамьи. Спросил: не предпочитают ли циновки? С ними вроде бы уютней, меньше официальной сухости. Ибо эти колонны ужасны — они подавляют человека. Когда-нибудь придется заняться ими и придумать что-то более приемлемое. Об этом надо поразмышлять, не откладывая в долгий ящик. Так или иначе многие храмы и здания в Ахетатоне следует заменить более капитальными, каменными постройками. Не ровен час: пойдет ливень — счастье, что его не было! — и от столицы останется одно воспоминание…

«…Его величество, как видно, решил перестроить город. Для этого он и вызвал нас. Судя по выражению лица Эйе, он ничего об этом не знает. Он тоже удивлен, хотя изо всех сил пытается не выдавать этого…»

…Его величество полагает, что, не трогая того, что возведено, можно недалеко, тут же, рядом, построить новые каменные здания. Говоря откровенно, с этой целью — точнее, для предварительных предположений — он поручил Тефнахту, начальнику строительства памятников царю, подыскать подходящий каменный карьер. Он не должен находиться на большом расстоянии. Ни к чему возить камень издалека…

«…Несомненно одно: фараон затевает новое строительство. Его уже не устраивает этот город. Ему нужен более долговечный, более просторный, более величественный. Ему нужен совет, и он получит его. Я вижу, Пенту несколько смущен этой неожиданностью. Но что поделаешь? Фараона надо знать…»

Эхнатон так и не получил ответа: циновки или скамьи? Тогда он предложил то, что было, — скамьи. Такие удобные, пахнущие смолою, тяжелые скамьи.

Когда они уселись, его величество сказал:

— Ну, о городе — это между прочим. Мы еще поговорим об этом. Я хотел поделиться с вами другими мыслями. Мне нужен ваш совет.

Еще больше удивились и Пенту и Эйе. Какой совет? О чем? Если не город, то что же?

— Не очень давно… — сказал его величество, — а сказать точнее, совсем недавно я беседовал с одним невзрачным писцом Ты, Эйе, и ты, Пенту, наверно, не знаете его. Хотя допускаю, что видели в глаза. И — может быть — диктовали ему. Звать его Бакурро…

— Как?

— Бакурро.

— Такой маленький, плюгавенький? — спросил Эйе.

— Да, да.

— Тщедушный такой? Который тени своей боится? — поинтересовался Пенту.

— Он самый… Я проговорил с ним почти полночи…

— Полночи?! — удивился Пенту.

— Да.

— И это при том, твое величество, что я запретил тебе ночные бдения?

— Ага. При этом.

— Неразумно, твое величество.

— Согласен. Но бывают мгновения, когда ты до смерти нуждаешься в собеседнике…

— Мы же к твоим услугам, твое величество. В любое время. И дня и ночи…

— Спасибо, Пенту. Но мне требовался именно Бакурро. Он мне сказал нечто. И об этом думаю все время.

Фараон обошел вокруг семеров. Он сделал несколько кругов прежде чем остановился, чтобы продолжить свою речь. Он сказал:

— Этот писец Бакурро — человек мыслящий. Мне казалось по первому впечатлению, что он пишет только чужие мысли. Только по взгляду его замечал, что это не совсем так. Я вызвал его на разговор. На откровенный. Я полагаю так: человек, который тебя интересует, должен говорить откровенно или ничего не говорить. Не так ли?

Пенту сказал: «Так». А Эйе неопределенно пожал плечами.

— Поэтому между нами состоялся откровенный разговор. Он высказал свои мысли. Открыто. По-моему, не страшась ничего и никого… Чем всегда опасны маленькие люди? Чем опасны? — повторил фараон.

— Твое величество, — сказал Эйе, — мы слушаем тебя со вниманием.

— Я скажу чем: ему терять нечего! Если ты, Пенту, или ты, Эйе, подумаете о своих угодьях, прежде чем скажете «да» или «нет», — этому Бакурро терять нечего. Писец нужен везде, в отличие от семера.

Фараон не без злорадства взглянул на своих семеров. Впрочем, они ничуть не испугались слов его величества. Цену себе они знали…

— Что же говорил этот Бакурро?

— Это любопытно, — сказал Эйе.

— Очень, — поддержал его Пенту. — Смерть как хочется услышать, что сказал этот Бакурро-писец.

— А вы не смейтесь раньше времени над Бакурро. — В голосе фараона зазвучали недобрые нотки. — Бакурро полагает, что чем сильнее наша власть, тем скорее рухнет Кеми.

— Что рухнет?

— Кеми.

— От сильной власти?

— Выходит, так… Хочу послушать вас: что скажете? Уж слишком убежденно он говорил, чтобы плюнуть на его слова и позабыть. И слишком мрачно, чтобы согласиться с ним. Чтобы найти в себе мужество и сказать ему: «Ты прав».