Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова) - Лазарь Лагин

— Вы забыли, Смит, что я кое-что понимаю в жизни и в воинском долге, — напыжился Цератод, все еще не веря, что случилось непоправимое, что вот именно сейчас, в эту минуту, от него окончательно отходит казавшийся покорнейшим и верноподданнейшим членом профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих кочегар Сэмюэль Смит. — И если я поддерживаю в этом вопросе мистеров Фламмери и Мообса, то вы можете быть уверены, что так надо.

— Я никак не могу заставить себя быть в этом уверенным, сэр. Я, к великому моему сожалению, уверен в обратном. И еще я твердо уверен, сэр, что английский народ никогда не был и не будет филологом или, с вашего разрешения, выражаясь по-простому, трусом.

Трудно было вообразить более неожиданное и уморительное употребление почтенного слова «филолог», но никто не улыбнулся.

Цератод мрачно переживал внезапный и весьма ощутительный удар, нанесенный ему Смитом. Это был удар по его профессиональному самолюбию, и, что самое основное, сокрушительный удар по его далеко идущим политическим, а следовательно, и личным планам, которые сейчас надо было срочно увязывать со вновь создавшейся расстановкой сил. Выросший в мрачных канцеляриях огромного профсоюзного треста, он в совершенстве усвоил основные приемы того руководства тред-юнионистским движением, которые снискали деятелям его рода полуснисходительное — полупрезрительное признание со стороны английских правящих классов. Но одно дело — профсоюз, когда человека под угрозой исключения из него можно держать в крепкой и унизительной узде, другое дело — политика на острове Разочарования. В этой политике мистер Цератод делал еще первые шаги, и он оступался, лишь только забывал об осторожности. Стоило, однако, дойти до его сознания мысли, что он сплоховал, натворил ошибок, не обеспечив себя с тыла и флангов, как моментально «срабатывал» рефлекс самосохранения, и Цератод, движимый не столько разумом, сколько инстинктом, прикидывался дохлым, валился на спину и закидывал кверху лапки.

Еще час тому назад Цератоду казалось, что ему удалось удержать Смита на своей стороне. Теперь картина стала неутешительно ясной: Егорычев имел все основания рассчитывать в дальнейшем на полную поддержку кочегара.

Цератод был достаточно трезво мыслящим человеком (конечно, когда он держал себя в руках), чтобы понимать, что решать будет не численный перевес (трое — Цератод, Фламмери и Мообс — против двоих — Егорычева и Смита), а моральный. Моральный перевес был бесспорно на стороне Егорычева и Смита, людей сильной воли, хороших товарищей, нетрусливых и твердо знающих, чего они хотят.

Удручающе менялось и соотношение внутри, так сказать «анти-егорычевских» сил. Раньше в этом блоке силы поровну делились между английской и американской сторонами. Сейчас один Цератод стоял в нем против двух дружно державшихся друг за друга американцев.

О, если бы этот Смит понимал, какой непоправимый урон нанес он кровным интересам своего земляка, который так доверчиво, так искренне рассчитывал на его простодушие и политическую неопытность!

Удар был слишком силен, чтобы Цератод не попытался немедленно еще раз, последний раз прибрать к рукам своего коллегу по профсоюзу.

— Извините нас, пожалуйста, — проговорил он с ледяной улыбкой. — Мы со Смитом должны оставить пещеру на несколько минут… Пойдемте, друг мой…

Вряд ли когда-нибудь и кем-нибудь задушевные и теплые слова «друг мой» произносились с большей яростью и ненавистью.

Смит нехотя поднялся с койки и, нежно поддерживаемый под руку Цератодом, вышел на лужайку.

Они отошли подальше, чтобы их не могли подслушать, и Цератод взметнул перед своим единственным и чрезвычайно мрачным слушателем мощные фонтаны демагогического красноречия. Он превосходил самого себя в ораторских красотах, а Смит молчал. Цератод не щадил усилий, чтобы очернить Егорычева, чтобы превратить его в глазах своего собеседника в исчадие ада, в страшного и коварного соблазнителя легковерных, не искушенных в большевистских кознях рабочих, а Смит молчал и все порывался прекратить разговор и вернуться в пещеру. Тогда Цератод почти силком усадил его на траву и стал с новым жаром расписывать кочегару, какое исключительное значение имеет их единодушие для сохранения доли Англии в управлении островом Разочарования, который в противном случае целиком и бесповоротно захватит в свои цепкие руки этот американец Фламмери.

— Поверьте, мистер Цератод, — впервые раскрыл наконец рот кочегар, — ну не лежит у меня к этому моя душа, ну не лежит, и все…

— И это ваше последнее слово?

— Не по мне это все, — ответил Смит, порываясь встать. — Я простой кочегар.

Но Цератод не дал ему встать.

— Вы английский кочегар, Смит! Неужели вы не видите, что и мне, старому деятелю рабочего движения, тоже нелегко. Но интересы Англии требуют…

— Чтобы мы закабалили этот остров?

— Чтобы мы не отдали его этому кровопийце, этому гнусному американскому миллионеру Фламмери.

— И отдали его нашим миллионерам?

— Вы рабски повторяете слова Егорычева, Смит!

— А если это вполне разумные слова?

— Поймите, Смит, пока мы оба действуем здесь единым фронтом, мы — сила и с нами нужно считаться. Но если я останусь один… Вы имеете представление о том, что такое «соотношение сил»?

— Оставим этот разговор, сэр!

— Вы забываете, что вы член нашего профессионального союза, Смит?

— Наоборот, сэр, мне кажется, я убежден, что так на моем месте поступили бы все мои товарищи…

— Неужели для вас недостаточно авторитетны слова вашего старшего товарища по профсоюзу, Смит?

Смит хотел было ответить, что ему все чаще начинает казаться, что они с Цератодом вроде как состоят в совсем различных профессиональных союзах, но он промолчал, потому что боялся, что вызовет в ответ новые фонтаны ничего не говорящих слов.

На этот раз он решительно приподнялся, и не такому слабосильному и тучному джентльмену, как Цератод, было бы под силу удержать его. Молча и не глядя друг на друга они вернулись в пещеру. С каким наслаждением Цератод прибил бы на месте «своего» так не вовремя взбунтовавшегося кочегара! И было бы непростительным прекраснодушием предположить, что мысль о физической расправе со Смитом промелькнула в голове раздраженного Цератода в минуту крайней запальчивости, чтобы сразу уступить место более гуманным намерениям.

В мимолетном и сугубо тайном обмене мнений, настолько важном и секретном, что Мообсу о нем даже не намекнули (он состоялся утром, во время поисков рукоятки на лужайке), было в осторожной форме, почти одними намеками, подвергнуто дискуссии соображение о желательности умно и аккуратно подготовленного несчастного случая с Егорычевым. Может ведь впечатлительный молодой человек, замечтавшись или, наоборот, в пылу спора нечаянно свалиться в пропасть? Но несчастный случай и с Егорычевым и со Смитом был уже почти непосильной затеей. Без прямой помощи Мообса за него и браться было бы безумием. А Мообс, соучастник двух несчастных случаев или даже простой их свидетель, был бы круглым идиотом, если не стал бы по возвращении с острова шантажировать обоих своих старших коллег. По крайней мере, сам Цератод, будь он при таких обстоятельствах на месте Мообса, не преминул бы сделать себе из такой волнующей тайны верный и бесперебойный источник безбедного существования на долгие годы. Что же, и Мообса уничтожать? Но это значило остаться вдвоем перед лицом населения целого острова. Словом, получалось страшновато и непрактично.