Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

Но, здраво рассуждая, бежать не следует. Жить с подобиями — одно удовольствие. Если мои преследователи и появятся, они забудут про меня, увидев этих чудодейственно недосягаемых существ. Я остаюсь.

Если я встречу Фостин, как она будет смеяться моим рассказам про то, как со слезами, в любовной тоске я взывал к ее подобию. Я понимаю, что думать об этом дурно, и пишу только чтобы прогнать эту мысль, убедиться, что она вовсе не соблазнительна, отделаться от нее.

Коловращение вечности может показаться ужасным только со стороны; для тех, кто в него вовлечен, оно вполне сносно. Огражденные от плохих новостей и болезней, они живут каждый раз заново, не помня о предыдущих. Кроме того, нарушения в режиме работы машин, связанные с приливами, нарушают эту монотонность.

Привыкнув видеть повторяющуюся жизнь, я нахожу свою собственную непоправимо случайной. Все благие намерения тщетны: следующего раза никогда не бывает, каждое мгновение единственно и неповторимо, и большинство их пропадает по небрежению. Впрочем, очевидно, что следующий раз не существует и для подобий (каждый раз для них — первый и последний).

Нашу жизнь, наверное, можно уподобить этой бесконечной неделе, которая вновь повторяется сначала в смежных мирах.

Стараясь не поддаваться излишним эмоциям, я представляю волнующий момент: я в доме Фостин, она с интересом слушает мои рассказы, дружеские отношения завязываются как бы сами собой. Кто знает, не являются ли все мои злоключения лишь долгой и трудной дорогой к Фостин, к такой необходимой мне тихой пристани?

Но где же она живет? Уже не первую неделю я ловлю каждое ее слово. Она говорила что-то о Канаде. Больше я ничего не знаю. Но в воздухе висит другой, поистине ужасный вопрос: а жива ли она вообще?

И не потому ли Фостин для меня дороже жизни, что сама мысль — искать человека, о котором не знаешь, ни где он живет, ни живет ли вообще,— так пронзительно поэтична?

Есть ли возможность выбраться с острова? Лодка развалилась. Деревья прогнили, а я не такой хороший плотник, чтобы сделать новую лодку из других материалов (скажем, из дверей или стульев; не уверен даже, что смог бы сделать ее из обычной древесины). Буду ждать, не пройдет ли мимо корабль. Мне бы этого не хотелось. Тогда мое возвращение уже не будет сюрпризом. До сих пор я не видел ни одного судна, кроме судна Мореля, которое было всего лишь призраком.

К тому же, если я доберусь до цели и встречусь с Фостин, мне придется пережить немало неприятных минут. Появление мое будет окутано таинственностью; я вынужден буду просить разговора наедине; одно это со стороны незнакомца заставит ее насторожиться; потом, узнав, что я отчасти посвящен в ее жизнь, она может решить, что я действую из низких, корыстных побуждений; а когда узнает, что я приговорен к пожизненному заключению, окончательно укрепится в своих подозрениях.

Раньше я никогда не задумывался, к добру или не к добру мои поступки. Теперь же я твержу по ночам имя Фостин. Естественно, это доставляет мне удовольствие; и я повторяю его, хотя усталость подавляет меня (и часто, засыпая, я чувствую головокружение и острое беспокойство).

Ну вот, я немного успокоюсь и придумаю, как мне отсюда выбраться. Прежде чем рассказать, что со мной случилось, я должен привести свои мысли в порядок. Если же мне суждено умереть, я запечатлею все ужасные подробности моей агонии.

Вчера подобия не появлялись. В отчаянии я глядел на остановившиеся машины, мучимый предчувствием, что больше не увижу Фостин. Но сегодня к утру начался прилив. Поспешно поднявшись в музей, пока никого не было, я пошел в машинный зал с твердым намерением разобраться в механизмах (чтобы не зависеть от приливов и научиться самому устранять неполадки). Я думал, что если увижу, как машины начинают работать, то смогу разобраться в них или по крайней мере понять, с какой стороны можно к ним подступиться. Но мои надежды не сбылись.

Я протиснулся в пробитую мной в стене дыру, и тут... Нет, я опять слишком волнуюсь. Речь моя не должна звучать сбивчиво. Войдя, я вновь пережил то же радостное, счастливое удивление, что и в первый раз. Мне казалось, что я иду по дну застывшей голубой реки. Я присел, повернувшись спиной к отверстию (было больно видеть искалеченной девственно-гладкую фарфоровую поверхность).

Так просидел я какое-то время в благодушной рассеянности (что теперь кажется просто непостижимым). Но вот зеленые машины заработали. Они показались мне похожими одновременно на гидронасосы и на электродвижки. Я внимательно осматривал, ощупывал их, прислушивался к их гуденью — все бесполезно. И хотя они сразу же показались мне неприступными, я продолжал осматривать их с притворным вниманием, словно включаясь в игру, словно бы кто-то смотрел на меня, а может быть, от стыда, что так поспешил прийти сюда, что так долго ждал этой минуты.

Я устал, и у меня нет сил бороться с нахлынувшим волнением. Но я должен побороть его. Только поборов его, я смогу отсюда выбраться.

Опишу подробно то, что случилось потом: отойдя от машин, я пошел обратно, глядя себе под ноги. Взглянув на стену, я подумал, что ошибся. Отверстия, которое я пробил, не было.

Я подумал, что столкнулся с любопытным оптическим феноменом, и сделал шаг в сторону, чтобы убедиться, так ли это. Жестом слепого вытягивая вперед руки, я ощупал все стены. Подобрал обломки фарфора и кирпича, отколовшиеся от стены, еще когда я пробивал дыру. Несколько раз тщательно ощупал стену в этом месте. Сомнений не оставалось: стена была такой же целой, как вначале.

Мог ли я настолько залюбоваться ясной лазурью стен, настолько увлечься исследованием моторов, чтобы не услышать, как меня замуровывают снаружи?

Я подошел ближе. Приложив ухо к прохладному фарфору, я услышал бесконечную тишину, словно все находившееся по ту сторону исчезло.

Засов, которым я долбил стену, лежал там же, где я его бросил. «Что ж, тем лучше,— произнес я с наивным пафосом человека, не подозревающего

о          серьезности ситуации.— Я мог случайно прихватить его с собой».

Я вновь приложил ухо к стене, за которой, казалось, обрывались все звуки жизни. Успокоенный тишиной, я отыскал место, где было отверстие, и принялся долбить стену засовом (поскольку полагал, что пробить старую кладку будет труднее). С каждым ударом отчаяние мое росло. Фарфоровая стена была абсолютно неуязвимой. Наносимые изо всех сил удары, отдававшиеся гулким эхом, не оставляли даже легкой царапины, не могли отколоть даже маленького кусочка лазурной эмали.

Я остановился, чтобы перевести дух и успокоиться.

Потом вновь яростно стал долбить стену в других местах. Сначала посыпалась эмалевая крошка, потом начали отваливаться большие куски кладки, а я продолжал исступленно, слепо взмахивать засовом, не соразмеряясь с остатком своих сил, пока сопротивление камня, не уменьшавшееся соответственно продолжительности и силе моего натиска, не заставило меня в слезах и изнеможении рухнуть на пол. Я принялся разглядывать и ощупывать осколки, гладкие с одной стороны и шершавые, крошащиеся — с другой; потом явственно, как в некоем сверхъестественном видении, я увидел перед собой девственно нетронутую лазурную фарфоровую поверхность замкнувшей меня со всех сторон стены.

Я вновь стал долбить. Отколовшиеся в некоторых местах куски не позволяли различить никакого просвета, и тут же, у меня на глазах отверстие словно зарастало, а стена приобретала ту неуязвимую крепость, с какой я столкнулся в самом начале.

Я то принимался криками звать на помощь, то вновь обрушивался на стену и наконец без сил упал на пол. Тупое оцепенение сковало меня; я рыдал, горячая испарина покрывала лицо. Меня охватывал ужас от мысли, что я попал в заколдованное место, от смутного предчувствия, что волшебные силы рано или поздно являют себя неверующим и непродублированным смертным, чтобы отомстить.

Угнетаемый неумолимо бьющей в глаза лазурью, я поднял взгляд к единственной отдушине — слуховому окну. Сначала ничего не понимая, а затем со все растущим страхом я глядел на ветку кедра, очертания которой то двоились, то с призрачной податливостью совмещались, и я снова видел не две ветки, а одну. «Мне не выйти отсюда. Место заколдовано»,— подумал я с необычайной отчетливостью, а может быть, даже произнес вслух. Едва эта мысль превратилась в слова, ко мне, как к завравшемуся лицедею, одновременно с чувством стыда пришло прозрение.

Эти стены — так же как Фостин, Морель, рыбы в аквариуме, одно из солнц, одна из лун, трактат Белидора,— проецируются аппаратами. Они совпадают с реальными стенами, возведенными каменщиками (по сути, они и есть те же стены, снятые аппаратом и затем спроецированные на самое себя). Там, где мне удалось пробить или повредить реальную стену, остается проекция, дубликат. А так как она — фикция, ничто не способно повредить ей (пока работают моторы).