Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

2) слуховые ощущения: радиотелефонная связь, звукозаписывающее устройство, телефон [159].

Отсюда вывод.

До сих пор наука ограничивалась тем, что компенсировала оптическое и акустическое отсутствие во временном и пространственном плане. Заслуга моих первых опытов состоит в том, что они преодолели устоявшиеся традиции и позволили логически продолжить и развить творческое наследие ученых, обогативших человечество вышеупомянутыми изобретениями.

Я хочу выразить благодарность тем промышленникам во Франции («Сосьете Клюни») и в Швейцарии (Швахтер в Сен-Галлене), которые оценили важность моих исследований и предоставили в мое распоряжение свои секретные лаборатории.

Отношение моих коллег вызывает совсем противоположные эмоции.

Когда я приехал в Голландию для переговоров с известным электротехником Яном ван Хейзе — изобретателем довольно примитивного устройства для выявления того, говорит ли человек правду,— меня ожидал там самый радушный прием и, надо признаться, самое оскорбительное недоверие.

С тех пор я работал в одиночку.

Я старался обнаружить неведомые до сих пор волны и колебания, создать аппаратуру, способную передавать и принимать их. С обонятельными ощущениями дело обстояло сравнительно просто; воспроизведение тепловых и непосредственно осязательных ощущений потребовало долгого и упорного труда.

Следовало также усовершенствовать имеющиеся средства. Лучшими результатами здесь могут похвастаться изготовители пластинок для фонографа. Уже давно можно утверждать, что в том, что касается голоса, смерть побеждена. Зрительные образы, полученные с помощью фото- и киносъемки, оставляли желать много лучшего. В этом смысле я пошел по пути воспроизведения зеркальных отражений.

Оказавшись в поле зрения моих аппаратов, любой предмет, человек или животное действуют как радиостанция, транслирующая для вас концерт. Включив приемник обонятельных волн, вы почувствуете, как пахнет веточка арабского жасмина, приколотая к платью Мадлен. Подключив блок осязательных волн, вы сможете ощутить шелк ее невидимых волос, подобно слепым, которые знакомятся с миром на ощупь. Если же вы включите одновременно все приемные устройства, то перед вами предстанет сама Мадлен — точная ее копия; не забывайте, что речь идет о зеркальных отображениях, а следовательно, об идеальной синхронности всего звукового, осязательного, вкусового, обонятельного и теплового комплекса. Никто не сможет заподозрить, что перед ним — подобие. И если я сейчас покажу вам вас самих, вы сами мне не поверите. Вам легче будет представить, что я нанял актеров, каких-то фантастических созий [160].

Такова первая часть устройства; вторая записывает образы; третья проецирует их. Никакие экраны здесь не нужны; проекция может воссоздаваться в любой точке пространства в любое время суток. Чтобы несколько прояснить дело, позволю себе сравнить первую часть с телекамерой, улавливающей сигналы от более или менее удаленных объектов; вторую — с камерой, записывающей эти сигналы на пленку; третью — с кинопроектором.

Наладив эту цепь взаимодействий, я хотел заснять несколько сцен из нашей жизни: вечер, проведенный с Фостин, отрывки наших с вами бесед; таким образом составилась бы подборка необычайно отчетливых и стойких изображений — как бы наследие быстротекущего времени нашим детям, друзьям и тем поколениям, которые будут жить иначе, чем мы.

Я полагал, что при этом копии предметов будут оставаться предметами (подобно тому, как фотография здания — лишь отражение предмета в предмете), но что копии животных и растений не будут являться растениями и животными. Я был уверен, что мои подобия живых людей, так же как персонажи кинофильма, будут лишены возможности осознавать себя.

И каково же было мое изумление, когда, соединив наконец все полученные сигналы, я увидел подобия людей, исчезавшие, лишь только я отключал проектор, существовавшие ровно столько времени, сколько продолжалась съемка, а затем повторявшие всю сцену сначала, как на пластинке или пленке, бесконечно возвращающейся к своему началу, притом что никто не смог бы отличить их от живых людей, и выглядели они как обитатели некоего иного мира, случайно соприкоснувшегося с нашим. Если мы вспомним о сознании и обо всем, что отличает нас от неодушевленной материи, подумаем об окружающих нас людях, то не сможем хоть сколько-нибудь обоснованно отказать моим подобиям в праве на существование.

Из соития ощущений рождается душа. Этого следовало ожидать. Мадлен можно было видеть, Мадлен можно было слышать, Мадлен можно было учуять, ее можно было ощутить на вкус и на ощупь — словом, это была Мадлен».

Я уже упоминал о стиле Мореля, изобилующем техническими словечками и тщетно претендующем на ораторский пафос. Пошлость содержания в комментариях не нуждается.

«Вы противитесь тому, чтобы признать столь искусственный, механический способ воспроизведения жизни? Но вспомните, что именно ограниченность нашего зрения превращает движение иллюзиониста в волшебство.

Чтобы мои подобия жили, мне нужны живые излучатели. Я не творю жизнь.

Но разве не может называться жизнью то, что скрыто присутствует на пластинке, что обнаруживает себя, когда я поворачиваю рычажок и фонограф начинает работать? Не зависят ли, подобно китайским мандаринам, все жизни от нажатия кнопок, к которым прикасаются неведомые существа? И разве вы сами, размышляя о судьбе рода человеческого, не ворошили старые вопросы: «Куда мы идем? На какой пластинке, подобно ни разу не звучавшей мелодии, запечатлено наше «я» до того, как Бог повелевает ему явиться на свет?» Неужели вы не замечаете сходства между судьбами людей и их отображений?

Воздействие моего аппарата на человеческие, животные и растительные излучатели подтверждает гипотезу о том, что подобия обладают живой душой.

Естественно, я добился таких результатов лишь после многих неудачных попыток. Первые опыты, помнится, я производил со служащими компании Швахтера. Не ставя их в известность, я включал камеры и снимал их за работой. В приемном устройстве тогда еще были кое-какие недоделки; мне не удавалось достичь полной слитности излучений: в некоторых случаях, например, зрительный сигнал не совпадал с осязательным; часто это были недочеты почти незаметные для малосведущего человека; иногда расхождения оказывались значительными».

— Ты можешь показать нам эти первые изображения? — спросил Штёвер.

— Если хотите, конечно,— ответил Морель,— но предупреждаю: среди моих призраков есть довольно страшноватые.

— Очень хорошо,— сказала Дора.— Пусть покажет. Немного развлечься никогда не помешает.

— Я хочу видеть их,— продолжал Штёвер,— потому что помню о нескольких случаях загадочной смерти на предприятиях Швахтера.

— Поздравляю,— сказал Алек с шутливым поклоном.— Среди нас уже есть один новообращенный.

— Идиот,— ответил Штёвер, сохраняя серьезность,— разве ты не слышал, что он снимал и Чарли тоже? Служащие Швахтера стали умирать именно тогда, когда Морель был в Сен-Галлене. Я видел их фотографии в журналах и смогу их узнать.

Морель, с угрожающим видом, но весь дрожа, вышел из комнаты. Все заговорили разом.

— Ну вот,— сказала Дора,— ты его обидел. Надо его вернуть.

— Не верится, чтобы они сделали это с Морелем.

— Но как вы не понимаете! — настаивал Штёвер.

— Морель такой нервный. Зачем было его обижать?

Вы ничего не понимаете! — крикнул взбешенный Штёвер.— Своим аппаратом он снимал Чарли, и Чарли умер; он снимал служащих Швахтера, после чего служащие Швахтера стали умирать по непонятным причинам. Теперь он говорит, что снимал нас!

— Но мы пока не умерли,— сказала Ирэн.

— Он и себя снимал.

— Все это только шутка, разве не понятно?

— Вы видели, как он рассердился. Никогда не видела Мореля таким рассерженным.

— И все же он поступил некрасиво,— сказал мужчина с открытым прикусом.— Мог хотя бы предупредить.

— Пойду за ним,— сказал Штёвер.

— Нет уж, останься,— крикнула Дора.

— Лучше я схожу,— сказал мужчина с прикусом.— Поговорю с ним мягко; надеюсь, он нас извинит и продолжит свой рассказ.

Возбужденно столпившись вокруг Штёвера, все пытались его успокоить.

Мужчина с прикусом вернулся не скоро.

— Он не придет. Просит, чтобы мы его извинили. Мне так и не удалось его уговорить.

Дора, Фостин и пожилая сеньора вышли.

Наконец в зале остались только Алек, мужчина с прикусом, Штёвер и Ирэн. Словно договорившись о чем-то, они молчали и были серьезны. Потом тоже ушли.

Я слышал голоса в холле и на лестнице. Электричество выключили, и только мертвенно-бледный рассвет сочился в окна. Я настороженно ждал. Было тихо, почти совсем темно. Может быть, все легли спать? Или затаились, подстерегают меня? Не знаю, сколько я просидел так, не в силах унять дрожь; наконец вышел и пошел, намеренно громко ступая (скорее всего, чтобы звук шагов уверил меня, что я еще жив), не думая, что делаю, возможно, именно то, на что рассчитывают мои предполагаемые преследователи.