Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Глухой запах неизлечимой болезни исходил от спальни Гордона Финдли и распространялся по всему дому, оседал на лестнице и стенах, присоединяясь по углам к запаху плесени и прели. Удушающим был этот запах в душном воздухе, он был упорнее свежевыстиранного белья и острого мыла. Запах тела, которое распадалось все больше, но было еще слишком крепким, слишком цепким, чтобы сдаться, как-никак оно полвека выдержало в тропиках.

Смерть не проявляла спешки, а быть может, у нее завязли зубы в твердой шотландской дубовой древесине, из которой был вырезан Гордон Финдли.

Он иссох, походил скорее на скелет под серой кожей с обвисшими складками. Его живот, и в возрасте остававшийся плоским, теперь гротескно выдавался вперед, лицо осунулось, глаза выцвели до водянистой голубизны и провалились глубоко в череп. Безропотно и с благодарностью он сносил унижение, когда Картика и Георгина мыли его и кормили с ложечки как ребенка; он знал, что этот путь, который медленно, так мучительно медленно вел под гору, когда-то придет к концу.

Однажды для него не наступит завтра. Сегодня, это расползшееся в жидкую кашу сегодня тоже ничего ему уже не приносило. Как будто желая удостовериться, что действительно был на этом свете, он обращался к прошлому. И тогда его дух, ослабленный болезнью, затуманенный лауданом, снова прояснялся, он извлекал воспоминания, как драгоценные камни, с удивлением разглядывал их и взвешивал в руке. Как будто должен был решить, какой из них взять с собой в последний путь.

Эта жердь из города Данди, которая никогда не знала, куда девать руки и ноги. Ему на высокий лоб всегда падала прядь, черная как вороново крыло, с каким бы количеством бриолина он ни зачесывал ее назад. Который хотел быть чем-то большим, чем писарь на службе Ост-Индской компании, и мечтал о своей доле от богатств Индии.

У Этьена был капитал, у меня идеи. Отношения и знания. У Этьена был шарм, чтобы привлекать клиентов и добиться их благосклонности, а я потом обтяпывал сделки. Так мы начинали. Тогда. Как Финдли и Буассело.

– Я горжусь своими внуками. – Голос его дребезжал. – Великолепные парни что один, что другой. Это ты хорошо сделала, Георги.

Георгина улыбнулась.

– Даже если старший сейчас где-то в океане драит палубу?

Гордон Финдли смеялся беззвучным смехом с широко раскрытым ртом, отчего тряслись глубокие складки вдоль его шеи, явно довольный, что смог внести компромисс в спор между отцом и сыном: если Дункан за пять лет не дослужится хотя бы до мичмана, он без промедления приступит к работе у Финдли, Буассело и Бигелоу.

– Пусть. Пусть. Тяжелая работа еще никому не повредила. Влиться в фирму он всегда успеет. Она от него никуда не убежит. – Его глаза, испещренные сеточкой красных прожилок, обратились к ней: – Пол справился с этим хорошо. С кризисом шестьдесят четвертого. Он снова вывел фирму на высокий уровень. Тут я могу не беспокоиться…

Мысли его вытекли по каплям, и взгляд бесцельно блуждал по комнате.

– Дэвид… – прошептал он через некоторое время. – Он еще здесь?

Дэвиду выпала честь первым из братьев проехать по Суэцкому каналу, открытому в прошлом году и сократившему путешествие из Европы в Сингапур с трех месяцев до одного. Он появился в доме как молодой бог солнца, который так и вибрировал от своей живости, своих оживленных рассказов и своего смеха в те короткие перерывы, когда не был занят набиванием своего семнадцатилетнего сильного тела кухней Селасы так активно, будто с завтрашнего дня во всем Сингапуре больше не сыскать никакой еды.

Отныне так и будет теперь с Дунканом и Дэвидом, думала она иногда с печалью; двое молодых мужчин, которые приедут на несколько недель в гости и потом снова отправятся в мир, чтобы вести свою жизнь.

– Они с Полом отправились на верховую прогулку. Он потом к тебе непременно заглянет.

Гордон Финдли кивнул и закрыл веки своих черепашьих глаз, но тут же снова открыл их – с выражением испуга.

– А Джо?

– Я здесь, дедушка!

Джо вскочила с полу, вскарабкалась на кровать и чмокнула деда в щеку.

Георгина хотела держать дочь подальше от постели больного, но Джо из собственной потребности оказывалась в комнате деда. Она могла часами сидеть здесь на полу с книгой, иногда читала ему вслух или слушала, если он рассказывал о прежних временах, пока сама по себе не убегала или Георгина не отсылала ее, потому что пора было его мыть.

Лицо Гордона Финдли размягчилось при взгляде на внучку, он гладил ее по голове, а она ластилась к нему с пленительной, немного беззубой улыбкой – на смену выпавшим недавно молочным резцам постоянные зубы еще не отросли.

– Совсем как ты когда-то, – лепетал он с отяжелевшими веками, под которыми скапливалась влага. – В точности как ты. И как твоя мать.

Она была так красива, Георги.

Эссенция его бытия. Воспоминания о Жозефине, которые он снова и снова извлекал из прошлого. Казалось, больше всего он боится, что не сможет унести с собой ничего из того, что помнил, и тем крепче цеплялся за воспоминания.

Как она стояла там наверху, на лестнице… На ней было надето что-то нежно-зеленое, от этого глаза ее светились. И только когда она спустилась, я увидел, какая она маленькая.

Его расщепленный сухой голос вызывал к жизни Индию, которую Георгина знала из рассказов матери. Красочная, расшитая шелковая ткань, благоухающая пряностями, цветами и благовониями. Коровами и пыльной жарой, муссонными ливнями и погребальными кострами. Индия, в которой семьи старожилов – таких, как Буассело – жили в просторных, уставленных колоннами домах, где в садах разгуливали павлины между гигантскими баньянами и манговыми деревьями. Индия с приглашениями во дворец раджи, пышными ночными балами, катанием на слонах и охотой на тигров.

Не знаю, что она нашла во мне, Георги. Во мне, неказистом недотепе. Ведь она же могла получить любого. Я не мог произнести ни слова и опрокинул бокал вина за ужином. А она… она глазом не моргнула, даже не улыбнулась. Только потом я узнал, что она стеснялась, потому что у нее были не совсем ровные зубы. В моих глазах она от этого делалась еще красивее.

То, что рассказывал Гордон Финдли, звучало как сказка про Жозефину, свет очей ее отца, ревниво охраняемую двумя старшими братьями.

Гаспара ты не знала, он умер, когда ты была еще совсем маленькая.

Запретная любовь. Письма контрабандой. Тайные встречи.

Только когда старый Жорж Буассело был уже в земле, я мог просить ее руки.

Пальцы Гордона Финдли беспокойно ощупывали Библию на груди. Они казались костлявыми и скрюченными в мерцающем свете лампы, как сухие ветки голого дерева, дрожащие на ветру.

Георгина часто читала ему из Библии вслух; теперь, кажется, ему давала утешение лишь предметная основа Священного Писания. Быть может, еще знание лозунга, девиза всех Финдли, который он когда-то давно записал в самом начале этой книги черными, теперь выцветшими до коричневого цвета чернилами.

Помоги себе сам – и Бог тебе поможет.

– Как ты думаешь, моя вина… простится мне?

Глаза его дрожали в глубоких впадинах.

– Нет никакой твоей вины, папа. – Она склонилась над ним и взяла его руку.

Горло ее сжалось, и она часто заморгала. Она не хотела плакать. Пока нет.

– Есть, Георги. И много… так много вины я на себя нагрузил. – Его взгляд устремился на нее, мутный, как илистая вода.

– Знаешь ли ты, что у тебя есть брат? Был. Нет. Ты не знаешь. Мы никогда тебе этого не говорили. Джордж Гордон Финдли. – Вокруг его впалого рта дрожала болезненная улыбка. – Он был еще такой маленький. И трех месяцев не было. Столько детей она потеряла. До времени.

Взгляд его переместился на потолок, глаза заблестели.

– Поэтому… Поэтому она хотела уехать из Калькутты. Все… оставить позади. Начать заново. И я… так позорно воздал ей за это.