Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

От кого?

Почему – ночью?

Понять невозможно. К тому же опять прервалась связь. Бормотали на стыках колёса, с визгом разъезжались двери купе. Соседи переспрашивали: на какую площадь? Гадали: неужто армия переметнулась к коммунякам и те опять вывели танки? И куда делся Ельцин?

Тревожный галдёж плескался из конца в конец вагонного коридора. Возбуждённые «адидасовцы» перемещались из одного купе в другое с включённым, трескуче шепелявящим приёмничком, пытаясь хоть что-то выловить из разрозненных сообщений.

Мелькали за окнами, в сгустившейся тьме далёкие огни – они словно тонули в угрожающе бескрайнем ночном пространстве. Проводница, гремя стаканами, разносила чай молча, без привычной улыбки.

После чая в купе Афанасьевых постучали:

– Можно войти?

Невысокая, в яркой кофточке и короткой юбочке клёш, лицо почти детское, в кудряшках. Очень знакомое Виктору лицо актрисы-инженю, заставляющее напрячься: в каком театре видел?

Села у дверей, на краешек нижней полки.

– Время беспокойное. Хотите отвлечься? Стихи могу почитать. Блока, Есенина, Ахматову. Стоит недорого.

– Спасибо. Знаете, как-то не до стихов.

– Ну извините. Актёрам, я надеюсь – вы понимаете, сейчас тоже трудно, приходится и так подрабатывать.

Она легко поднялась, церемонно поклонившись, вышла. Было слышно, как постучалась в соседнее купе.

Голоса в коридоре угасали, народ разбредался, укладываясь на ночлег, слышнее становился металлический перестук колёс.

А во второй половине ночи поезд застрял на небольшой узловой станции. Свесившись со второй полки, Виктор взглянул в окно. Там, в тусклом свете одинокого фонаря, поблёскивали рельсы, темнел угол складского помещения. Тишина и безлюдье. Понять, где остановились, невозможно – выбились из графика.

И вдруг включилась громкоговорящая вокзальная связь. Мужской пьяный голос хрипло и гулко поплыл над станцией, то обрываясь, то возникая вновь. Нет, он никого не выкликал, не давал никаких команд. Отчётливо выговаривая матерные слова, он желал Ельцину и Хасбулатову размазать друг друга по стенке, а кому эту стенку отмыть – найдутся, чтоб потом никто не мешал народу нормально жить.

Этот голос одиноко звучал в ночной мгле, стелился над паутиной поблёскивающих рельсов, над неподвижными вагонами с проснувшимися в них ошеломлёнными людьми, большинство из которых были москвичами.

Наконец он умолк.

Казалось, сейчас, приняв ещё порцию горячительного, он запоёт что-нибудь разухабисто-тюремное. Но раздался вздох и выкрик:

– А ты, Надька, – дура, ещё придёшь, в ногах будешь валяться! Вот тогда посмотрим, кто прав!..

И тут сцепления лязгнули, вагон дёрнулся, медленно пополз. Сдвинулся фонарь, затем – склад, потом – приплюснутое вокзальное зданьице, и станция с пьяным железнодорожником, митинговавшим по громкоговорящей связи, осталась позади, затерялась в тревожном ночном пространстве.

Весь следующий день на остановках вдоль поезда сновали крикливо-суматошные тётки с вёдрами яблок, кричали с непонятным злорадством:

– Эй, москвичи, берите побольше яблочков, у вас там, в Москве, скоро есть будет нечего! Хоть яблочков погрызёте!

И ближе к вечеру транзисторные приёмники принесли весть: по парламенту стреляли из танка, стоявшего на мосту. Снаряд разворотил стену, из окон повалил дым. Затем был вывешен белый флаг. Сдавшиеся парламентарии арестованы.

Весть была встречена в нашем вагоне шумным ликованием «адидасовцев»:

– Болтуны-демагоги! Пусть теперь баланду похлебают!

– Непонятно только, как с парламентской неприкосновенностью, – засомневался кто-то.

– К такой-то матери их неприкосновенность!..

Из вагона-ресторана уже несли бутылки. В коридоре, у окон, хлопали пробки, звякали стаканы, шампанское выплёскивалось на пол…

И ещё одна ночь, почти бессонная, тянулась под перестук колёс и беспрерывное бормотание транзисторов, сообщавших о непонятной перестрелке в Москве.

Прибыли с опозданием.

Курский вокзал казался безлюдным.

Пустыми были и улицы Москвы.

По телевизору повторяли один и тот же сюжет: стреляющий танк, чёрный дым из окон парламента, идущие к автозаку бородатый взъерошенный Руцкой и синевато-бледный Хасбулатов.

О тех, кто оказался в больнице или морге, не говорили ничего.

Наступившей ночью Афанасьевы в Сокольниках слышали стрельбу, доносившуюся со стороны Яузы, от Электрозаводского моста.

К утру она прекратилась.

6 По могильным холмикам

Этот августовский день 1997 года начинался ясным тёплым утром, обещавшим Виктору удачную рыбалку. Примотав к велосипеду удочку, Виктор покатил к воротам дачного посёлка. Притормозил, увидев издалека возле сторожки рослую фигуру Фёдора Петровича, крепкого старика восьмидесяти пяти лет, смотрителя газовых печек. Опираясь на сучковатый посох, он стоял, чуть ссутулившись – ждал, когда Виктор подъедет. Заметив удочку, привычно спросил улыбаясь:

– На уху позовёшь?

– Ну а как же! Только бы вот угадать, у какого берега окуни дожидаются.

– В Павельцево едешь? Лучше всего клюёт там, где Клязьма с каналом пересекается. Но не знаю, проедешь ли. Застроили дороги коттеджами.

– А я по берегу.

– По могильным холмикам? Ну давай.

Спросил Виктор, что за холмики. Рассказал Петрович: в 30-х (ему тогда чуть больше десяти было) судоходный канал от Химок стали тянуть; на его рытьё привезли заключённых, «врагов народа» – так их тогда называли. Тут они и жили в бараках, возле Павельцева, за колючей проволокой – серые лица, голодные глаза. Жалостливые павельцевские женщины им через колючку бросали хлеб. Те кидались, вырывая его друг у друга. Тут они и умирали, истощённые. Тут их и закапывали, забрасывая землёй из только что вырытого русла.

Весь береговой вал возле Павельцева, заросший сейчас клёнами и кустами жёлтой акации, по словам Фёдора Петровича, на самом деле братская могила, только об этом никто, кроме стариков, не знает.

– Хоть бы камень какой памятный положили, – сказал задумчиво, – а то перемрём мы, свидетели, никто и не вспомнит, как всё было.

Под гул снижающихся к аэропорту Шереметьево пассажирских авиалайнеров разнообразной расцветки (хорошо смотрятся в густо-синем небе, над кромкой леса!) пересёк Виктор травянистую низинку, затем железнодорожную насыпь, въехал на единственную улицу села Павельцево. И пока ехал, не шло из головы рассказанное Петровичем.

Да, конечно, ни аэропорта с его самолётным гулом, ни вот этой насыпи с блестящими на солнце рельсами тогда не было. Да и сельские дома за эти годы не раз перестраивались. Разве что вон та церковь, где помещалось недавно монтажно-строительное управление, а сейчас золотится над отреставрированным куполом новенький крест, не меняла своих очертаний.

Тонут старые избы в кустах сирени, в разросшихся запущенных палисадниках. Сидят на лавочках бабки, провожающие Виктора долгими взглядами, немало на своём веку повидавшими – и изобилие НЭПа, о котором как-то рассказывал Петрович, и раскулачивание зажиточных мужиков, и мотавшихся по этой улице активистов с «наганами», создававших колхоз «Путь Ильича».

Сейчас здесь селятся летом дачники (сияющий изгиб Клязьмы в низинке действует на них гипнотически), поэтому село не бедствует – кое-где сквозь палисадники светятся новым тёсом обшитые дома, мальчишки у ворот толкутся с громко звучащими магнитофонами.

Раньше, всего лишь несколько лет назад, эта длинная улица другим своим концом вытекала, уже без асфальтового покрытия, на зелёную поляну в излучине Клязьмы – место выпаса павельцевских коров. Теперь коров в селе нет, а там, где был их выпас, ни одного свободного квадратного метра: высятся плотно стоящие трёхэтажные дворцы, окружённые высоченными заборами.

Пытался Виктор проехать, петляя меж ними. Слышал, как за металлическими глухими воротами гремят цепями сторожевые псы, оглашая дворы гулким лаем. Видел нацеленные из-за заборов глазки охранной системы. Ощущение – будто его, чужака, здесь взяли на прицел и ведут от одних ворот к другим, раздумывая, пристрелить сразу или подождать. Ни кустов, ни деревьев вдоль тесных улочек, только кучи строительного мусора.

Поплутав по этому странному, безлюдному сейчас, каменному селению, наконец вырулил он к зелёному склону, вытолкнул велосипед по узенькой тропке наверх, к зарослям жёлтой акации, и оказался на гребне заросшего клёнами вала.

Впереди внизу, в бетонных тисках, серебрился рябью судоходный канал, двигался по нему под звучание бодрой маршевой мелодии двухпалубный теплоход с разноцветной толпой веселящихся пассажиров, приветственно машущих руками всем, кого замечали на берегу.

А позади – тот самый коттеджный городок, только теперь, сверху, Виктор видел его дворы и его собак, дежурящих у металлических ворот. Кое-где были люди. Вон у крыльца одного особняка, на клумбе, возится женщина в фартуке – домработница, судя по всему. А вон и хозяева с гостями, на широкой террасе второго этажа, за накрытым столом – там тоже звучит музыка, но рукой Виктору никто не машет.