Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

А по двум городским телефонам звонили те несколько депутатов Верховного Совета, кого Виктор процитировал в своей статье, записав их мнение о человеке, карьерный рост которого эта резкая публикация должна была остановить. Их голоса с каждым днём становились всё тревожнее, а реплики – резче. «Чего боится ваше руководство? – спрашивали они. – Ведь объявлено первым лицом государства – у нас нет зон, закрытых от критики. К тому же ваша газета именно обличительными выступлениями снискала себе славу самой правдивой».

Как объяснить им, охваченным эйфорией внезапной возможности говорить с депутатской трибуны всё, да ещё – с прямой трансляцией по телевидению, что за газетами пока присматривает недреманное око партийных чиновников, не разделяющих точку зрения первого лица? Несмотря на бытовавшую некогда партийную дисциплину.

Но были в этой травмирующей ситуации и ласкающие самолюбие подробности: пересекая коленчатые коридоры редакции, Виктор чувствовал себя героем редакционного масштаба. Стать им было не просто. Нужно написать такой разоблачительный материал, о котором разоблачаемый дознался бы до публикации и посредством вмешательства «высших сил» снял бы его из номера. В этой популярной газете такое случалось, но редко. И обычно вызывало восхищение пишущих коллег. Вместе с немедленно возникающим у героя неврозом неуверенности в завтрашнем дне.

Третью неделю Виктор отвечал в коридорах на одни и те же сочувственные вопросы:

– Насовсем сняли? Или обещают дать?

– Обещают – попозже.

После очередной депутатской атаки Виктор решительно двинулся в «стеклянный предбанник» (двери из затемнённого стекла) первого зама. Секретарь-референт, меланхоличная женщина средних лет, отвлеклась от груды вскрытых писем с подколотыми к ним редакционными карточками, и тут же в её взгляде засветилась неприступная холодность: «Зам занят…» – «Когда освободится?..» – «Трудно сказать…» – «Трудно, но ведь можно?..»

Наконец она не выдерживает давления, снимает трубку прямой связи. Видит Виктор, как меняется выражение её лица – хозяин кабинета почему-то разрешает войти.

Открывает Виктор тяжёлую дверь. В длинном сумрачном кабинете металлически отблёскивают валики глубоких кожаных кресел. В одно из них, напротив начальственного стола, ему – молчаливым кивком – предложено сесть. Виктор проваливается в него так, что его голова оказывается на уровне столешницы. «Мудро придумано, – отмечает он про себя, – попробуй возрази начальнику, глядя на него снизу вверх».

Зам, однако, сдержанно-приветлив, терпеливо объясняет, глядя на него сверху вниз: статью дадим, может быть, в ближайших номерах, надо выждать… Почему?.. Ситуация непростая. В чём её непростота, не говорит. Уклоняется. Хрустит сушками – берет их с блюдечка, с треском разламывая в кулаке, запивает чаем из стакана в железнодорожном подстаканнике. Разделить трапезу не предлагает даже из вежливости.

Обычай пить чай в присутствии подчинённых, демонстрируя тем самым крайнюю занятость, он принёс из кабинета крупного партруководителя, куда был вхож несколько лет как референт, где не раз присутствовал при индивидуальном чаепитии своего начальника и откуда был отправлен в большую газету на руководящую должность.

И вот сейчас он, плотоядно хрустя сушками, рассуждает: газета дважды публиковала критические статьи Виктора по Волгоградской области, которой руководит герой третьей, пока не состоявшейся, публикации. Да, действительно там были перегибы и в мелиорации, и в борьбе с частнособственническими инстинктами. Всё так. Но с третьей публикацией надо повременить. Иначе нас в ЦК неправильно поймут – скажут, навалились на одну область. С чего бы? В других что, лучше?

Странные аргументы. Почему-то они не возникали, когда обсуждался на редколлегии план номера. Оттиски готовой полосы с историей первого секретаря Волгоградского обкома КПСС Калашникова (фактически разорившего область, но тем не менее рвущегося на повышение в Москву – аж первым замом председателя Совета министров СССР, курирующим мелиорацию!) успели провисеть в кабинетах редакционного начальства четыре дня. На пятый утром у Виктора попросили замену. Успокоили: волгоградскую статью – нет, не сняли, а лишь – отложили.

Неужели – испугались? Чего? Даже в прежние времена газета будоражила читающую публику проблемными статьями и судебными очерками, содержащими взрывной подтекст. Сейчас-то чего опасаться – после прямой трансляции депутатских полемик! К тому же в статье процитированы критические высказывания депутатов, хорошо знающих результаты деятельности Калашникова. Узнав, что статья снята, они звонят, настаивают, и даже, как сегодня сказали, направили в редакцию возмущённое письмо!

Зам вежливо кивает: да, оно у меня, читал. Ему даже известно, что копию своего письма депутаты направили в ЦК КПСС. Снисходительно улыбается, обещая Виктору: поддержка депутатов укрепит наши позиции, особенно в тот момент, когда Калашников после выхода статьи будет на нас жаловаться в ЦК. Да, конечно, время уже другое. Но всё-таки надо выждать.

Виктор уходит из сумрачного кабинета, унося в себе всё тот же зреющий «невроз неуверенности». Идёт к другому заму. Он из пишущих, а потому – как бы свой. К тому же улыбчив и демократичен. Встаёт из-за стола, жмёт руку. Подходит к висящей на стене полосе, вздыхает. Сочувствует.

– Расстроены?

– Расстройте меня окончательно! – просит Виктор.

С этим замом у него доверительные отношения, и тот откликается. Да, был звонок. Вначале, надо полагать, самого Калашникова, разозлённого постоянным вниманием прессы, в ЦК КПСС – секретарю по идеологии. Секретарь перезвонил в газету, первому заму. Нет, не поручил инструктору, а позвонил сам. Снизошёл! (Знамение времени!) И вовсе не требовал показать текст, боже упаси, никакой цензуры! (Это раньше, в догорбачёвские времена, случалось, возили туда «конфликтные» полосы, получая их с изъятыми абзацами, написанными в слишком откровенной, неэзоповской манере.) Секретарь лишь мягко посоветовал – отложить публикацию. Потому что – Не время! И вышедший из аппаратных недр первый зам сигнал понял.

Спросил Виктор, почему не сказали ему этого сразу. Ответ был предельно честен:

– Не знали, как автор себя поведёт, впав в состояние аффекта.

Так, понятно. Сейчас автор перегорел, состояние аффекта сменилось депрессией. Догадался Виктор и о другом: осторожные замы предположили, что в аффекте он мог взбудоражить тех своих коллег, чьи имена известны всей стране. А редакционный бунт… Ну кому он сейчас нужен?.. И так в стране неспокойно.

Непонятно было с письмом депутатов. Будет на него руководство газеты реагировать? Улыбается зам своей замечательной белозубой улыбкой никогда не унывающего человека.

– Они же копию послали в ЦК, – отвечает. – Вот там пусть и реагируют.

– Но они же потом…

– Да-да, пошумят по прямой трансляции. И – отстанут. Это газету можно как листовку из рук в руки передать, а эфир ветром уносит.

– А если я где-нибудь опубликую свою статью?

Была пауза. Внимательно всматривался зам в лицо своего сотрудника, словно обнаружив в нём незнакомые черты.

– Это ваш выбор. Ни я, ни другие замы, ни тем более отсутствующий главный редактор, как я понимаю, к вашему выбору отношения иметь не будут.

Блестящий аппаратный ход, отметил про себя Виктор. Главное – отмежеваться. Запретить они не могут, слишком накалено общественное мнение, чутко реагирующее сейчас на ограничения критики. А если сверху настоятельно порекомендуют, увольнять будут за что-нибудь другое – за просроченный ответ на письмо в редакцию или за трёхминутное опоздание на планёрку по неуважительной причине. Это Виктор хорошо знал.

К третьему заму уже не было смысла заходить – картина ясна. И Виктор пошёл писать заявление на отпуск. В коридорах его по-прежнему останавливали:

– Есть новости?

– Есть. Уезжаю в отпуск.

– А как же статья? – недоумевали.

Уклонялся Виктор от прямого ответа, бормотал вялые слова: «Сделал всё, что мог». В кабинете, пока писал заявление, от коротких трелей разрывался один из городских телефонов. Неужели опять депутаты? Снял трубку. Нет, это не Волгоград, это Одесса. Странно знакомый голос:

– Извини, не выполнил обещанное. Были непредвиденные обстоятельства. Валялся по госпиталям.

Двоюродный брат Павел, хоронивший отца, снова – о его записях. Несколько раз за эти годы был в Москве, но его, Виктора, не заставал – всегда в какой-нибудь командировке. А передать бумаги может только из рук в руки.

– На этой неделе, возможно, буду в вашем городе. Застану?

– Не уверен. Я в отпуск собрался.

– Вот незадача. Не в Одессу ли?

– В Сухуми.

– Ну, тогда до другого раза.

Не до отцовских бумаг было ему сейчас. К тому же не нравилось ему условие – из рук в руки, казалось нарочитым, да и самого Павла он видел лишь на фотографии, у Владимира Матвеевича в Саратове, и насторожённо-скуластое лицо двоюродного брата ему почему-то не понравилось.