Кузьма Минин - Валентин Костылев

Полетели в Китай-город и Кремль ядра каменные, железные, каленые и дробные (картечь), разрывные и зажигательные.

Ополченцы озабоченными взглядами провожали летящие ядра.

Минин соскочил с коня, начал помогать пушкарям и рассылыщикам подносить ядра к орудиям. Шапка с него свалилась, волосы растрепались, борода разлохматилась. Освещенный красными молниями, он бегал от одной пушки к другой. Охваченный отвагою и гневом, он ободрял ополченцев могучим голосом, который хорошо было слышно даже в грохоте пальбы.

Вот когда нижегородцы поняли, почему Кузьма так заботился о литье наряда. Вот когда и Гаврилка стал важным человеком в войске. Правда, пушкарем он был ополченским, доморощенным, в Пушкарском приказе не значившимся, землю в пушкарских угодьях не имевшим, но все же пушкарь, самый настоящий пушкарь. Его наряд бил без промаха. Пожарский, и тот поминутно подъезжал к смолянам, чтобы полюбоваться их стрельбой.

Грозные взрывы выстрелов наводили страх не только на поляков, но и на лагерь Трубецкого, в котором наряда вовсе не было. Особенно пугал всех огненный бой ночью, когда в осенней темени сначала небо озарялось кровавыми молниями, а после громового грохота на земле вдруг наступала зловещая тишина.

Кузьма, угрюмый, озабоченный днем, ночью около пушек становился другим человеком. Среди молний он ходил на валу в расстегнутом нараспашку охабне, громадный, бородатый, весело жмурясь от. вспышек огня, шутками и прибаутками подбадривая пушкарей.

— Братцы, ну-ка!.. Еще! — кричал он, взмахивая рукой в сторону Кремля. Глаза задорные, озорные.

Приблизившись как-то однажды к Гаврилке, он сказал ему тихо:

— Порадей напоследок! Пускай запомнят нас враги! Бей в самое сердце!

— Возьмем Кремль, — улыбнулся Пожарский, потирая руки, — и дело наше с тобою сделано.

Минин молчал.

Среди бояр и дворян раздались было вопли, что, мол, «грешно по древним местам бить огнем», но на общем ратном собрании решили: «Можно!»

Двадцать второго октября ополченцы и казаки с песнями пошли на приступ Китай-города. Впереди всех Минин. Осажденные выказали большое упорство и храбрость. Дрались, насколько хватало сил.

Но где же им было устоять против ополченцев?

Китай-город был взят, и через четыре дня — двадцать шестого октября — сдался и самый Кремль.

* * *

На другой день, в воскресенье, двадцать седьмого октября, назначен был торжественный вход в Кремль нижегородского ополчения. Шествие открылось с двух сторон: Пожарский со своим войском пошел с Арбата, где была его ставка, Трубецкой с казаками — от Покровских ворот.

Когда войска собрались у Лобного места на Пожар-площади, архимандрит Троице-Сергиевской лавры Дионисий совершил молебен.

Нижегородцы двинулись к Фроловским (Спасским) воротам. Впереди ополчения верхами ехали Пожарский и Минин. Позади них молодые знаменосцы верхами же везли распущенные ополченские знамена. Особенно красиво выделялось нарядное знамя Пожарского. За ополченскими знаменами пешие ратники несли опущенные книзу польские знамена, отбитые у Хоткевича.

За знаменосцами стройными рядами следовала ополченская конница: нижегородцы, казаки, татарские наездники, мордва, чуваши… Среди чувашей ехал с обвязанной головой раненый Пуртас.

Затем растянулась пехота, артиллерия, обоз в сопровождении духовенства с хоругвями.

Едва Пожарский и Минин въехали через Спасские ворота в Кремль, как к их ногам побежденное польское «рыцарство» с угрюмой покорностью сложило свои знамена.

Кони, на которых сидели Минин и Пожарский, прошли по полотнищам королевских знамен.

Кремлевские бояре до последнего дня приноравливались к польским панам. Немало потрудились они, чтобы посеять раздор в ополченском лагере. Теперь же и Мстиславский, и Шереметев, и Воротынский, и Романовы, и все другие со слезами благодарности низко кланялись Пожарскому и Минину, называя их своими «спасителями»…

Вожди ополчения холодно принимали боярские благодарности.

В это утро напомнили о своем существовании и кремлевские звонари. Вновь загудели колокола на Иване Великом и на всех других звонницах.

Трубецкой ввел казаков в Кремль через Боровицкие и Куретные ворота. Он спешно занял лучшее помещение — большой Цареборисовский дворец.

Пожарский и Минин объехали кремлевские улицы, расставили стражу, приказав полякам убрать трупы и кости, всюду валявшиеся в кремлевских садах и на улицах, и удалились в город, в новое свое жилище — Воздвиженский монастырь, рядом с лагерем нижегородцев.

Пожарский занял келью из двух горниц, Минин — вблизи монастырского кладбища келью в одну горницу.

* * *

Вскоре после занятия ополчением Кремля Наталья с Пахомовым стали разыскивать Халдея. Пожарский и Кузьма также послали для этого своих людей.

Долгие и бесплодные хождения но домам и расспросы ни к чему не привели. Наталья решила заглянуть в дом Салтыковых.

Ее тянуло узнать о судьбе Ирины: жива ли, что с ней? Может быть, она слыхала что-нибудь о Халдее?

Долго пришлось стучаться в салтыковское жилище. Наконец дверь отворилась. Вышла костлявая, с зеленым высохшим лицом старуха.

Какие-то неясные звуки вылетали из ее рта.

Наталья поднялась по лестнице вверх, в знакомый ей терем Ирины. Вошла. При слабом свете, падавшем в комнату через слюдяное оконце, она увидела на постели похожую на мощи, высохшую, неподвижно вперившую глаза в потолок Ирину. Даже когда Наталья подошла к ней совсем близко, Ирина оставалась такою же.

— Ирина! — тихо окликнула ее Наталья.

Лицо Ирины медленно повернулось в ее сторону. Какие-то чужие глаза. Впалые щеки, полураскрытый рот.

— Не узнаешь меня? Ирина! Иринушка! Это я, Наталья! Наталья!.. Да господи, да что же это с тобой! Милая!

На лице Ирины мелькнуло что-то похожее на улыбку. Но какая улыбка! Наталье сделалось страшно.

Она осмотрелась кругом. В горнице — полный беспорядок. Пустая люлька. Детский чепчик на полу, скомканная пеленка. Нараспашку пустые шкафы и комоды, из которых когда-то Ирина, зазвав к себе Наталью, доставала дорогие материи и драгоценности, хвастаясь подарками пана Пекарского.

— Ирина, это я… я… Наталья.

— Воды!.. — прошептала Ирина.

— Роман! — крикнула Наталья, выходя на лестницу. — Воды! Неси сюда воду! Скорее!

Пахомов разыскал воду, принес ковш.

Маленькими глотками, морщась как бы от боли, Ирина выпила воду. Ее голову приподнял и держал Пахомов. Он вспомнил, что при нем баклажка с вином. Наташа подбавила в ковш вина.

Еле слышно Ирина сказала:

— Позови… попа… умираю.

Пахомов и Наталья решили попа не звать, а привести еврея-лекаря, который лечил Пожарского. Его хвалили. Он лечил какими-то заморскими травами и многим помогал.

К вечеру пришел лекарь, осмотрел Ирину. Вздохнул, покачал головою. Дал ей пить настойку из трав и велел ее кормить понемногу, осторожнее, размачивая хлеб в воде.

Пахомов и Наталья поблагодарили лекаря и принялись усердно ухаживать за Ириной.

Выполнили всё, что сказал лекарь.

Через несколько дней она уже могла подниматься на постели и немного говорить.

Соседи рассказали Пахомову, успевшему уже познакомиться с ними со всеми, что к Ирине после ухода от нее скомороха явился начальник кремлевской стражи пан Пекарский, обшарил весь дом и унес с собой ребенка, Ирина побежала вслед за ним, но ее связали и бросили в сенях. Соседи освободили ее от веревок и снесли в терем.

Пахомов выведал всё и о Халдее. То, что он услышал, привело его в ужас.

— И не ищите, — замахал руками рассказавший ему об этом старичок. — И косточек его не сыщете!

— Убили его?

— Хуже, соколик мой, хуже… И язык мой не повернется сказать то. Лютое наше время! Грешное!

Старик в страхе стал креститься, читая молитву.

Пахомов увел Наталью из терема в сени, передал ей слышанное от старика.

Она побледнела, перекрестилась и села на скамью.

— Помолись и ты!.. — сквозь слезы сердито сказала она. И залилась горючими слезами…

Придя в себя, Ирина стала просить, чтобы ей принесли ребенка.

Наталья велела Пахомову разыскать среди пленных Пекарского и узнать от него, что случилось с ребенком. Оказалось, что Пекарский хотел его увезти в Польшу, но, увидав, что ему не уйти из Кремля, застрелился. О ребенке пленные офицеры говорили как-то неохотно. Одно было ясно, что его в живых нет, но как он погиб — об этом умалчивали.

Ирина, узнав о гибели ребенка, долго плакала. С нею вместе плакала и Наталья. Затем обе они стали много молиться. Целые дни проводили в моленной.

За стенами Кремля делалось все шумнее, веселее. Трезвонили колокола. Слышались песни. Стук топоров. Появились гудошники. Москва возвращалась к жизни.