Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты - Станислав Лем

— Все, что бы со мной ни случалось, сначала не существует, потом надвигается, длится и исчезает, а ты остаешься. Я не знаю почему и не спрашиваю об этом. Твои пальцы, твои губы — мне кажется, они принадлежат мне, кажется, что они — мои собственные… Я не удивляюсь этому, хотя по временам могу против этого бунтовать… Но кто же, подумай, бунтует всерьез против собственного тела? Ты не дорога мне, как не дорого собственное тело, но ты необходима мне, как необходимо оно: без него я не мог бы существовать. Я касаюсь твоей руки. Как высказать тебе это? Бессмертия нет. Мы все это знаем и в этом убеждены. Но сейчас, сию минуту, бессмертие есть. Потому что я чувствую твою руку — это объяснение и ответ. Я касаюсь твоей руки — и словно узнаю всех забытых, загубленных, узнаю все печали и горести людей… И каково иное бессмертие, если не это?

Ты молчишь? Это хорошо. Не говори мне «забудь». Не говори так, ведь ты умная. Если бы я забыл, то не был бы собой, ибо ты вошла в меня, слилась с самыми давними воспоминаниями, дошла туда, где еще нет мысли, где даже не рождаются сны, где все происходит стихийно, где мои истоки… Если бы кто-нибудь вырвал тебя из меня, осталась бы одна пустота, будто меня никогда не было, — я должен был бы отступиться, отказаться от себя самого.

Знаешь, почему я выбрал работу в лунной обсерватории? Мне хотелось забыть тебя, но все равно — глядя на голубую Землю, чувствовал, будто смотрю на тебя. Я думал, что расстояние слишком мало, но это глупости. Потому что ты всюду, куда я ни посмотрю… Прости, не сердись… Ах, что я говорю. Ведь ты понимаешь, зачем я это сказал? Не для того, чтобы убедить тебя или объяснить что-нибудь: этого не нужно объяснять, как человеку не объясняют, зачем он живет. Я говорю это, потому что листья с деревьев опадают и вновь вырастают, потому что камень, брошенный рукой, падает, потому что луч света, двигаясь вблизи мощной звезды, огибает ее, потому что ледники увлекают за собой валуны, а реки несут воды…

Я знаю: то, что я ощущаю, для тебя бесполезно. Но наступит время, когда у тебя будет многое позади, а впереди останется мало, и ты, возможно, будешь искать в воспоминаниях какую-то опору, что-то, с чего начинается счет или на чем он заканчивается. И ты будешь совсем другой, и все будет другим, и я не знаю, где я буду, но это не имеет значения. Подумай тогда, что мое звездоплавание, так же как мои сны, голос и заботы, мысли, еще неизвестные мне, мое нетерпение и моя робость — все это могло быть твоим, и ты могла приобрести целый мир. И когда ты подумаешь так, будет не важно, что ты не сумела или не захотела этого. Важно будет лишь то, что ты была моей слабостью и силой, утратой и обретением, светом, темнотой, болью — и значит, жизнью.

Наклонившись, Петр поднес ее пальцы к своему лицу.

— Чувствуешь этот твердый изгиб — это черепная кость. Когда-нибудь она выйдет из плоти, свободная и обнаженная. Но это ничего. Хотя все на свете — только мимолетные сочетания атомов, это мгновение все равно сохранится. Оно останется нетленным в прахе, в который обратится моя память, потому что оно сильнее, чем время, чем звезды, сильнее, чем смерть.

Он говорил все тише, под конец почти неслышно; умолк. Казалось, он перестал дышать. Потом отпустил ее руку — осторожно, словно возвращал ей что-то очень хрупкое, и первым двинулся в путь.

Тропинка вела сначала прямо, потом повернула и разделилась на две. Он свернул налево. Тучи наползали, все больше закрывали небо; ветер усиливался. Они шли молча, и вдруг из-за живой изгороди послышалось медленное позвякивание; оно затихло, когда они подошли поближе, снова усилилось, сделалось равномерным — лязгали невидимые ножницы.

— Есть здесь кто-нибудь? Кто там? — громко сказал Петр, поворачиваясь в ту сторону.

— Здесь я… Сигма-шесть, — ответил металлический баритон.

Петр пошел на голос, но наткнулся на плотную стену колючего кустарника и остановился.

— Сигма-шесть, как до тебя добраться? Есть тут дорога?

— Если не можешь… пройти, значит, ты человек. Иди десять метров прямо, там есть просека, — ответил голос.

— Сигма-шесть, дай сигнал.

В глубине зарослей вспыхнул малиновый шар с зелеными полосками. Петр и девушка пробрались сквозь низко остриженный кустарник на поляну. В зарослях стояла трехногая машина. Одна из ее антенн была освещена сигнальной лампой; металлический кожух машины, покрытый срезанными ветвями и крупными каплями росы, похожими на слезы, тонул во мраке.

— Сигма-шесть, где проходит поезд? — спросил Петр, подошел к машине и положил руку на ее холодный кожух.

— Платформа находится в четырехстах метрах на северо-восток, — сообщила машина.

Голос ее постепенно затихал, слова звучали с большими паузами.

— Какая-то заблудшая сигма. Похоже, она разряжена, — сказал Петр. — Ты заметила, как смешно она заикается?

— Я не… раз… ряжена… — ответила машина с металлическим скрипом, в котором слышался странный оттенок обиды. — У меня… сгорела… моду… ляционная… обмотка.

Она вздохнула еще раз и умолкла.

Петр двинулся в указанном направлении, придерживая упругие ветки, чтобы они не били идущую за ним девушку. Вскоре сквозь темноту стал просачиваться откуда-то снизу оранжеватый блеск. Из зарослей они вышли на широкую равнину, по которой проходила труба аэропоезда; ее стены тускло светились. Поодаль возвышался полукруглый купол станции. Здесь от магистрали отделялась боковая ветка, состоявшая из коротких труб; все это напоминало разложенные на земле трубы исполинского органа. Они поднялись по ступенькам, все еще молча. Петр нажал кнопку вызова; девушка оперлась о металлические двери. Ее лицо сделалось неподвижным, она как будто замкнулась в себе. На мгновение ее губы дрогнули. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но только вздохнула. Наконец раздался сигнал, раздвинулись двери маленького вагончика.

Петр протянул руку. Девушка сначала засуетилась, будто не хотела пожать ее, потом сама схватила его за руку и проговорила поспешно:

— Петр, поверь… Я хотела бы… прости меня…

— Это ты меня прости, — прервал он спокойно. — Я иногда бываю безрассуден, особенно ночью…

— Ты не поедешь со мной?

— Нет, пройдусь немного. Доброй ночи.

Двери закрылись. Вагончик, втянутый пустотой, перескакивал из одного сегмента трубы в другой, набирая скорость. Несколько мгновений на стеклянной ограде отражался пробегающий волнами свет, затем угас, и остался лишь оранжевый отблеск. Петр посмотрел на сомкнувшиеся двери, как бы удивляясь неожиданному исчезновению девушки, потом легко сбежал по ступенькам вниз.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});