Липяги - Сергей Крутилин

Лузянин слушал, кивал головой; лицо его выражало грустную озабоченность. Лишь когда мы, объехав яму недостроенного водопровода, повернули обратно и поехали другой стороной порядка, Николай Семенович спросил, указывая на дом с шиферной крышей:

— Колхозник?

— Нет. Это дом Василия Кочергина. Стрелочником на станции работает.

— Так. Продолжайте!

Не успел я досказать про Чебухайку, Лузянин снова коснулся моей руки.

— А этот? — и указывает на чистенький дом с террасой.

— Железнодорожник, — говорю, — на угольном складе работает.

— Ясно.

Лузянин не проявлял к этим домам никакого интереса. Но вот он увидел мазанку, стоящую одиноко, на отшибе. Ни кола вокруг дома, ни двора. Две-три курицы копошились в куче золы перед окнами.

— Тут, надеюсь, не железнодорожник живет?

— Нет. Это дом Тани Вилялы, — сказал я. — Солдатка. Одна, без мужа, троих детей малых воспитала.

— Ничего, если мы заглянем к ней на минутку?

— Конечно.

Лузянин свернул с дороги к дому, привязал повод лошади к стволу чахлой ракиты, росшей с проулка, и, пригибаясь, первым шагнул в сенцы…

IX

Наступила зима. Николай Семенович оделся по-простому, по-мужицки. Купил себе барашковый полушубок, валенки с галошами, кроличий треух с кожаным верхом. Тарантасик свой директор к кузне поставил: видать, договорился с Бирдюком о ремонте, а сам пересел на санки. И как сел на них, так, казалось, и не слезал вовсе. Выйдешь утром за водой к колодцу — глядь, а по дороге уже Ландыш бежит: трух-трух… Скрипят по снегу полозья. Иногда голос услышишь: Лузянин, сидя в санках, с кем-то разговаривает. Может, на ферме был, может, уговорил какого-нибудь «белобилетника» и теперь везет его на работу.

«Белобилетниками» Лузянин в шутку называл пенсионеров. Но он не над колхозниками подсмеивался, а над собой, называя себя не иначе как «председателем белобилетников».

Не знаю, как он мог еще шутить?

Другой в его положении ходил бы мрачнее тучи. Не хватало кормов, не хватало рабочих рук в хозяйстве.

Колхоз-то кто тянул? Старики и старухи. На них, можно сказать, все хозяйство держалось. Кто помоложе, сын там или дочь, на станции служат, деньги, хлеб в дом носят, а старики и старухи в колхозе, минимум огородный отрабатывают.

Все по-хорошему шло до самой зимы. А тут, как сказал Лузянин про пенсию, старички и потянулись в правление.

— Николай Семеныч, правда ваша: в уставе насчет пенсии записано, а ведь не помогает нам колхоз. Вот хушь я. С самого первого дня в колхозе. Семьдесят стукнуло. Больной к тому же.

— Ну что же, очень хорошо, — отвечал Лузянин. — Если вы честно работали, пожалуйста, напишите заявление. Правление обсудит.

Людям слова председателя очень по нраву пришлись. Непривычны были липяговцы к такому. У нас в колхозе кто считался передовым человеком? Кто за труд свой ничего не требовал. Взять хотя бы нашего отца: он сам за так всю жизнь бегал да к тому же хотел, чтобы и другие за «мое поживаешь» работали. А кто законы знал, свое начинал требовать, тому, бывало, сразу ярлык наклеивали: обыватель ты, и мещанин, и рвач…

А Лузянин никому таких слов не говорил. И себя никому в пример не ставил. Очутись на месте Лузянина наш отец, тот разошелся бы почем зря! «А-а, вам легкой жизни захотелось! — сказал бы отец. — А вы знаете, что я еще двадцать лет назад, с той поры, как немцы мне всадили осколок в позвоночник, мог бы у государства на шее сидеть и ничего не делать! Но я категорически отказался от пенсии. И по старости она мне положена. А я и этой не хочу. Хочу трудом хлеб свой зарабатывать. А вы?! Колхоз и без того весь в долгах. А вы требуете пенсию! Да как язык у вас поворачивается?..»

А Лузянин никому такого не говорил: ни про раны свои, ни про возраст. Он сам каждого выслушивал: кому нужна была помощь — помогал.

Было б это летом, оно, возможно, меньше б людей толклось в правлении. Глядишь, в огороде что-то надо поделать, да и в поле работы много. А зимой в поле делать будто нечего; в огороде снег лежит. Самое время «пензию» хлопотать.

И мужики хлопотали.

Соберет Лузянин правление, начнет прикидывать, кого куда послать, а ему в ответ:

— На ферме три доярки остались: все поприносили справки от врача, что у них руки болят.

— Елки-палки! — Лузянин озабоченно чешет затылок.

Напротив него сидит дед Печенов. Он один из немногих старичков, кто не захотел хлопотать себе пенсию. Дед не спеша извлекает табакерку, захватывает щепотку зелья и говорит:

— Были елки — остались палки… Да-а… — И, не договорив, трясет головой: — Чих-чих…

Одна опора осталась у председателя: Бирдюк и его бригада. Большинство доярок пожилые женщины. Принесли справки от врача — и до свиданья! Пришлось перевести их на другую работу. Выход один, решил Лузянин: надо налаживать «елочку». Агрегат был, еще год назад купили. И работал немного. Но из-за неполадок его забросили, так и не освоив как следует.

Лузянин посадил в санки Бирдюка — и на ферму. Целую неделю Бирдюк дневал и ночевал в коровнике, пока не наладил доильную машину. Зимой корма подвозить надо. А возчиков мало. Опять председатель к Бирдюку на поклон идет.

Бирдюк подумал-подумал, трактор для подвозки кормов приспособил. Как захватит «ДТ» тросом целую скирду, так и тянет до самой фермы. Даже шапка снега сверху не свалится.

Всю зиму, почитай, только одни механизаторы и работали. Бороны, тракторы, сеялки чинят, семена со станции возят и сортируют, навоз с ферм вывозят.

Лузянин от Бирдюка ни на шаг. Часу без него прожить не может.

Но беда в том, что и Бирдюк не все может…

Сижу однажды, проверяю тетради: вдруг вбегает Марья, сестра моя, что на ферме дояркой работает, и, не поздоровавшись даже, кричит с порога:

— Андрюша, скорей беги на ферму! Мотор перестал воду качать. Бирдюк сказал, чтоб тебя позвали…

Я шубейку набросил на плечи и бегу в коровник. Прибегаю, а мотор уже отключили и отправили в кузню. Я — туда. Захожу в бирдюковскую мастерскую, а там полный консилиум собрался. Мотор стоит на верстаке; кожух с него снят, щётки отделены, якорь вынут; его держит в руках Бирдюк и что-то разглядывает. Слева от Бирдюка — Евгений Иванович, зоотехник, справа — сам Лузянин.

— Что стряслось, Яков Никитич? — спросил я.

— Загвоздка в обмотке. Перегорела небось. А как отыскать обрыв, не придумаю.

Я сказал, как можно отыскать обрыв в обмотке якоря. Бирдюку долго растолковывать не надо — он с полуслова все понял. Тотчас же появился аккумулятор, переносная лампочка со щупом, и мы принялись за дело. Кропотливое это занятие, но ничего другого не оставалось. Запасного мотора нет; везти на ремонт в межрайонные мастерские — значит, ферма более недели будет без воды.

Решили сами исправить повреждение. Мы проверяли обмотку виток за витком. Я держал аккумулятор, а Бирдюк прощупывал провода, спрятанные между медными пластинами. Если в проводе не было обрыва, то в руках у Якова Никитича зажигалась лампочка.

Евгений Иванович протирал тряпкой кожух и щетки. Лишь один Лузянин сидел без дела. Он подсел к угасающему горну и, думая о чем-то своем, помешивал красноватые, с черной окалиной угли концом проволоки.

Я поглядел на Лузянина, потом перевел взгляд на зоотехника, сосредоточенно занятого делом, и как-то очень ясно понял, что сделал Лузянин за короткое время своего председательствования. Я понял, что главное его достоинство как руководителя состоит в том, что он быстро умел найти обрыв в человеческой душе; он умел быстро найти, соединить оборванные концы. И вдруг она начинала светить — погасшая лампочка!

Вот хоть тот же Евгений Иванович. Кем он был при Володяке или при том же Чеколдееве? Зоотехник был при них мальчиком на побегушках. Только и вспоминали о нем, когда требовалась сводка в район: сколько скота в хозяйстве да каков надой? А заведет он разговор о чем-нибудь серьезном, председатели от него руками отмахивались: мол, без твоей науки обойдемся!

Оттого и попивал он.

Лузянину говорили люди, что толку из зоотехника не будет. Но Николай Семенович чужим словам не поверил. Он позвал к себе зоотехника, потолковал с ним, послушал, что тот о деле скажет. Лузянин любил выслушивать людей. Просто талант у него был такой! Сядет напротив собеседника, голову ладонью подопрет и слушает. Не перебьет ни разу, не поправит; лишь изредка, будто ослышался, спросит: «А?» — и тут же: «Так, далее…» И будто дел у него нет иных. К телефону его позовут, а он: «Потом, потом! Объясните, что я занят…» Обедать пора — так он и обедать не уйдет до тех пор, пока человек все ему не выложит.

Послушал Лузянин Евгения Ивановича: толковый специалист, правильные вещи предлагает. А зоотехник вот о чем говорил. Он говорил, что пора покончить с текучкой. Что надо работать с перспективой. Отобрать лучших коров, выделить их в отдельную группу и из поколения в поколение улучшать стадо. Для этого необходимо ввести искусственное осеменение, строгий рацион в питании.