Музей невинности - Орхан Памук

Если я сдержусь и сумею не дотрагиваться до неё — а я быстро учился сдерживаться, Фюсун встанет ко мне еще ближе или даже слегка и «случайно» сама ко мне прикоснется, а может быть, скажет что-нибудь нежное. Например, как несколько дней назад: «Дорогой, тебя что-то беспокоит?» В тот вечер Фюсун произнесла: «Очень люблю эту ночную тишину и смотреть на кошек, которые бродят по крышам», и я опять с болью не мог решить, как поступать. Мог ли я сейчас коснуться её, взять её за руку, поцеловать? Мне очень этого хотелось. Наверное, в первые недели, в первые месяцы моих визитов — как я потом, увы, думал много лет — она не имела в виду ничего подобного, а просто вежливо обращалась со мной, как положено вети себя с богатым влюбленным дальним родственником образованной, воспитанной и умной девушке.

Я, конечно, очень мучился, пока размышлял об этом восемь лет. А в тот вечер мы смотрели из окна на ночную улицу, вид которой сейчас перед вами, недолго, самое большее, две — две с половиной минуты.

— Так красиво. Это потому, что ты рядом со мной, — сказал я в конце концов.

— Ладно. Родители уже беспокоятся, — ответила Фюсун.

— Пока ты со мной, я бы мог смотреть на эту улицу годами, — признался я.

— Ужин стынет, — нахмурилась она и вернулась за стол.

Она прекрасно понимала, как холодны её слова. И через некоторое время, когда я тоже сел за стол, Фюсун перестала хмуриться. Наоборот: два раза нежно, искренне улыбнулась мне и, передавая солонку, которая впоследствии войдет в мою коллекцию, позволила моим пальцам надолго задержаться на её руке. И в тот вечер все завершилось благополучно.

56 Кинокомпания «Лимон-фильм»

Три года назад, когда Тарык-бей узнал, что Фюсун при поддержке и с одобрения матери будет принимать участие в конкурсе красоты, разразился скандал. Но так как он очень любил дочь, то не устоял перед её слезами и мольбами, хотя впоследствии, услышав разговоры окружающих, раскаялся, что потворствовал позору. Ему казалось, что конкурсы красоты, проводившиеся во времена Ататюрка — в первые годы Республики, — во время которых девушки в черных купальниках выходили на подиум и доказывали всему миру не только свою связь с турецкой культурой и историей, но и то, какими современными они стали, — вещь хорошая. Однако в 1970-е годы в этих конкурсах начали участвовать всякие вульгарные девицы без образования и воспитания — певички или будущие манекенщицы, и конкурсы совершенно изменились. Прежде ведущий аккуратно и вежливо спрашивал у какой-нибудь из участниц, за кого она мечтает в будущем выйти замуж, таким образом осторожно намекая, что девушка целомудренна. А теперь ведущие, спрашивая девушек, что те ищут в мужчинах (следовало отвечать: характер), гаденько хихикали, что было и на том конкурсе, в котором участвовала Фюсун. После этого Тарык-бей твердил зятю, жившему в его доме, что не желает, чтобы его дочь опять попала в сомнительную авантюру.

Фюсун боялась, что отец будет против её съемок в кино и попытается им препятствовать, поэтому говорила о будущем фильме мужа так, чтобы Тарык-бей ничего не слышал. Во всяком случае, нам казалось, что он ничего не слышит, когда мы шептались о делах. Полагаю, Тарык-бей просто делал вид, будто ничего не слышит, поскольку ему нравилось, что я проявляю такое внимание к его семье, и он любил выпивать и беседовать со мной вечерами. Этот самый художественный фильм поначалу служил мне весьма убедительным предлогом и помогал скрывать основную причину моих многочисленных визитов, хорошо знакомую тете Несибе. Глядя в доброе милое лицо Феридуна, я надеялся, что он ни о чем не подозревает, но потом стал думать, что он знает обо всем, однако доверяет жене, а меня не воспринимает всерьез и даже за спиной смеется, и я, конечно же, важен для его карьеры, так как без моей поддержки ему не снять фильм.

В конце ноября Феридун придал наконец сценарию законченную форму и однажды после ужина, на лестнице, под строгими взглядами Фюсун, торжественно вручил мне написанный от руки текст, чтобы я как будущий продюсер прочитал и сообщил свое окончательное решение.

— Кемаль, я хочу, чтобы ты прочитал это внимательно, — сказала Фюсун. — Я верю в этот сценарий и верю тебе. Не обижай меня.

— Никогда не обижу, дорогая. Это, — тут я указал на папку в руке, — так важно потому, что ты хочешь сниматься, или потому, что фильм будет настоящим произведением искусства, как в Европе?

— И то, и другое.

— Тогда знай, что фильм снят.

Признаться, в сценарии под названием «Синий дождь» не было ничего, что сообщило бы кому-то нечто новое, добавило что-то в историю нашей любви с Фюсун: почему-то Феридун, разумные рассуждения которого я с таким удовольствиям слушал прошлым летом, в своем сценарии повторил все ошибки турецких кинематографистов (подражание, наигранность, морализм, грубость, сентиментальность, коммерческий популизм и т. д.), достигших определенного уровня культуры и стремящихся создать произведение искусства, как на Западе, — в общем всех тех, кого он столь яростно ругал. Читая скучный результат его творчества, я подумал, что страсть к искусству — это болезнь, которая, как любовь, слепит наш разум и скрывает от нас реальность, заставляя забыть обо всем. В трех сценах Фюсун должна была сняться обнаженной — один раз, занимаясь любовью, второй раз — в ванне с пеной на манер фильмов французской «новой волны» и третий раз — прогуливаясь во сне по райскому саду. Их Феридун вставил явно из коммерческих соображений, и все три были совершенно безвкусны и не нужны.

Именно из-за этих сцен я не принял фильм, в идею которого и так не верил. И был просто вне себя и настроен решительнее, чем даже Тарык-бей. Таким образом, окончательно убедившись, что замысел съемок нужно отложить в долгий ящик, я сразу сообщил Фюсун с мужем, что сценарий отличный, поздравил Феридуна и сказал, что со своей стороны готов теперь приступить к действиям, а для этого хотел бы начать, на правах продюсера (при этих словах я со смехом представил себя продюсером), с набора технического персонала и кандидатов на роли — на усмотрение Феридуна.

В начале зимы мы в сопровождении Фюсун начали регулярно бывать в различных киношных забегаловках Беойглу, в кабинетах директоров кинокомпаний, ходили по кофейням и пивным, где кутили до утра второсортные актеры и восходящие звезды, статисты, декораторы и костюмеры, где народ играл в турецкое домино, а продюсеры с режиссерами обсуждали планы на будущее. Все эти заведения были на расстоянии десяти минут ходьбы вниз по улице от Кескинов, и всякий раз, проходя по этой дороге, я вспоминал слова тети Несибе, которая говорила, что Феридун женился на Фюсун, лишь бы жить поближе к тем местам. Иногда я забирал их на машине от дверей дома, а иногда, после ужина с родителями, мы втроем, я, Феридун и взявшая его под руку Фюсун, отправлялись в Бейоглу.

Чаще всего мы ходили в бар «Копирка». Помимо всех прочих, туда еще заглядывали стамбульские нувориши в поисках кинозвезд или молоденьких актрис, мечтающих стать таковыми, отпрыски провинциальных толстосумов, попавшие в водоворот стамбульской деловой и ночной жизни, жадные до столичных развлечений, а также среднего пошиба газетчики: кинокритики да светские обозреватели. За зиму мы перезнакомились с огромным количеством людей, которых летом видели в кино во второстепенных ролях (в том числе с усатым приятелем Феридуна, который играл обманщика-бухгалтера), и стали частью этого общества, состоявшего из милых, немного озлобленных, но еще не утративших надежду людей, безжалостно сплетничавших друг о друге, готовых поведать историю своей жизни первому встречному, но не умевших прожить друг без друга ни дня.

Феридун, которого здесь очень любили, порой покидал нас и часами просиживал за другими столиками со знакомыми — одними он восхищался, с другими, кому когда-то ассистировал, продолжал дружить, поэтому мы с Фюсун часто оставались вдвоем. Не могу сказать, что такие моменты были особо счастливыми для меня. При муже Фюсун обращалась со мной довольно холодно и неискренне, называла меня только на «вы», «братец Кемаль», а если в её словах и проскальзывала теплая нотка, то лишь из вежливости.

Однажды вечером, когда мы с Фюсун снова оказались за столиком одни, а я к тому времени успел перебрать ракы, мне вдруг стало невероятно тоскливо. Я прекрасно сознавал реальность, мелкие расчеты Фюсун, связанные с кино. И решил, что, если скажу ей об этом без утайки, это ей понравится и она воспримет спокойно мое желание быть искренним. «Дорогая, бери меня под руку, и давай поскорее уйдем из этого отвратительного места, — произнес я. — Поедем в Париж или на другой конец света, куда-нибудь в Патагонию, где забудем всех этих людей и мы будем счастливы до конца наших дней».

— Братец Кемаль, разве это возможно? Наши жизни теперь идут по разным дорогам, — ответила Фюсун.