За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

спереди поднималась Громовая, лысая и низкая, он увидел то, что называли громом, – огромные искры над поверхностью, и глухой выстрел следом. До нее оставалась тысяч семь шагов, и он в первый раз понял, что она на самом деле есть, это не выдумка, не мираж, и испугался. Он сидел ночью в Лесу и боялся, понимая, что это глупость, что, естественно, она ему не нужна, ребячество, и раньше ребячеством было, но раньше хоть они шли все вместе, и у них вроде как имелась цель, хотя бы номинальная, и вообще неизвестно, как бы все повернулось, если бы они сюда пришли. А сейчас он сидел один, а впереди была сила, непонятная абсолютно, но сила огромная, на неказистой лысой сопке с плоской вершиной, сразу вспомнились все те рассказы, какие он слышал про отношение к ней местных, стихия, не имеющая ничего общего с людьми, потому ему, человеку, ничего от нее нужно быть не могло.

Он кое-как переночевал, отойдя назад, на склон, чтобы не смотреть на все это, но все равно просыпался целую ночь, и видел синие отсветы на стволах вокруг. Целую ночь ему было страшно. И, дождавшись первого намека на рассвет, он ушел обратно тем же путем, по которому добирался сюда.

Место он, несмотря на туман, узнал сразу, он его и раньше видел не раз. Деревья тут все стояли полопавшиеся почему-то, кругом шагов в тридцать, а одно еще переломившееся на две части, образуя своего рода ворота, в смысле, косяк, кривой и перекошенный, от какой-то громадной воротины. Он поднялся на корень, встал под слом и привычным движением отогнул пласт коры. Кора тут прилегала плотно, трещина скрывалась тенью, очень удобная коряга, проходя мимо, даже если специально искать и вглядываться, ничего тут не найдешь, коряга эта сразу ему понравилась еще тогда, в первый раз.

Он принялся наугад выгребать из выемки, на землю полетели вещи, с гулким стуком ударился мешок. «Пятьсот шагов, пятьсот, и все, или даже триста, не выше, что мне здесь надо», – думал он, сгребая в одну кучу заготовку для ножа, каменную, которую он несколько недель назад нашел, плоский вытянутый камень, хотел сделать из него лезвие, принялся точить сначала и забросил, вязанку какую-то, перемотанную лыком, он попытался снять обмотку, понюхал – тухлятина, шкурки так и необработанные, и ведь много, жалко. Моток полетел в сторону. Еще кусок не плетеного лыка тоже в сторону. В мешке, сотворенном из его старых, порванных портков, лежала иголка с аккуратно смотанным клубочком ниток, запасная пара штанов из шкурок, такие же, как сейчас на нем, шкурки у него обрабатывать получалось плохо, они тут даже не сохли нормально, но некоторые все же удалось. Вышло почти удачно, особенно те, которые он носил, он даже бурдюк решил сделать, он лежал тут же, Чий поднял его, посмотрел с сомнением, понюхал и тоже откинул в сторону. Пятьсот шагов, где всего этого не встречается, этих баб беременных грустных, – оно должно быть с дом, не меньше, а может, и больше. Сначала мне здесь все простым и безопасным показалось, зачем себя переучивать, пускай и дальше таким кажется. За дичью лишней погнался – обойдусь.

Он посмотрел на мешок, в котором теперь не было ничего, кроме того, что там лежало с самого начала, и он почти не потерял в весе – мясо, нарезанное брусочками и полосками, затвердевшее, почти деревянное, солончаки. Да, солончаки приходилось оставить. Не дичь ему лишняя, нужна была, из-за солончаков он тут на самом деле остался и не уходил, сначала остановился в небольшом переходе отсюда и ночами носил сюда мясо, высушить его можно тут только соленое, если не солить, оно затухало, сырого он тоже много не ел, и приходилось выкидывать. Пару недель так носил: одну ночь нес, другую забирал. Это было неудобно по массе причин, и он решил: ничего страшного не случится, если он перейдет сюда совсем. И в тот же день, как он перешел, увидел тех двоих, и меньше, чем через неделю, вот сегодняшнее, и помимо людей здесь было вот то вздыхающее, непонятно что. Вспоминая, он вновь ощутил, как по спине прошел холодок. О солончаках придется забыть.

Он выпрямился, посмотрев на то, что осталось внизу, у ног его стоял почти полный, пузатый мешок, готовый, с горлом затянутым шнурком, в слое лесной подстилки сиротливо валялось ненужное, и вдруг понял, что думает о чем-то уже давно, о чём-то безрадостном, отчего становилось тоскливо. Можно было идти, но он так и не прикоснулся к мешку, вместо этого сел рядом. Нет, это не из-за солончаков, надо, значит, надо, с этим он смирился. А из-за чего? Опять? Чувство было знакомым. Он не хотел идти назад и оставаться он тоже не хотел. Идти назад – значит сидеть опять там безвылазно, согласно той программе, которую он себе наметил: сидеть, как можно тише, как грызун, зарывшись, значит снова бояться пересечь заветную черту в «триста шагов от Болота» и даже мысли страшиться перейти за «пятьсот». Такая апатия на него всегда накатывала, когда у него что-то не получалась, и снова убеждался, что выхода у него нет. Как и сейчас, ведь дело было не в том, что надо возвращаться, по сути, он тут ничего лучшего не делал, а в том, что лишний раз мир дал ему понять, что нет у него никакого, ни выбора, ни свободы.

Двигаться желания не было. Чий знал, что началось это не сейчас, сейчас просто вылилось накипевшее. Он жил бесцельно, довольно долго уже жил, ел, спал, занимался какими-то мелочами, ради того, чтобы заниматься. Прятал вещи в тайнике и сам, по существу, в таком же тайнике жил, в земляной норе. Чего я жду, что дальше будет, в деревню к ним я все равно не попаду уже. Дни он перестал считать еще на Болоте, тогда было не до этого. Потом это как-то позабылось, тоже, по существу, не до этого было, когда еще существовала возможность счёт восстановить. А что теперь? Когда оно будет, Торговое время, может, оно уже прошло? А может, еще не начиналось?

Вставать не хотелось, он сидел, не обращая внимания на легкий ветерок, который недавно поднялся и дул ему в спину. Тумана ему все равно не разогнать, туман – второе лицо Леса, он был здесь постоянно, регулярно, уходил, приходил. Воздух тут всегда пропитан влагой, и этот ветер, по существу, – тоже двигающийся туман.

Назад он шел механически. Местность выглядела незнакомой, он давно уже тут не был, к тому же Лес с самого