Мир искусства в доме на Потемкинской - Валерий Шуйский

Д. Шостакович. 1923 г. Портрет работы Б. Кустодиева

Был у Мгеброва очередной вечер. Обычно я не хожу, противно видеть пьяных, а в этот раз мы еще кончали репетицию, когда пришел Славинский и привел с собой удивительного мальчика. Худенький, маленький, весь какой-то белый и движется, как деревянный Пиноккио. Одет в черную бархатную блузу, а вокруг шеи – шелковый широкий шарф, завязанный бантом. Носик у него остренький, ротик, как ножичком прорезанный. Я, когда танцевала с ним и близко заглянула в его глаза – увидела в них напряженную мысль. Как будто в зрачках свитую спираль. И потому не очень удивилась, когда за роялем он ожил. Но то, что он играл, мне не понравилось. Я люблю нежную или могучую музыку, а он играл что-то разнобойное и непонятное. На другой день мы с ним ходили слушать оперетту Славинского «Просперити». Это очень трудная штука. Актеры дергались, как в судорогах, декорации и костюмы Борисковича резали глаза меньше, чем уши, музыка то скрипучая, то гремучая, то визгливая и всегда злая, бездушная. Мальчик – его звали Митя Шостакович, со мной не согласен. Он говорит, что надо слушать ритм, что в Америке живут люди именно в таких судорожных ритмах, что надо выскочить из плавности, искать новое. Мы спорили от угла Невского и Мойки, где шла оперетта, до моего дома, но Шостакович оказался таким упрямым, что, уходя, посмотрел на меня колючим взглядом и, еле разжав свои губы-лезвия, сухо выдавил: «Спасибо, прощайте». Жаль, что он рассердился на меня. Есть в нем что-то умное, и мне хотелось бы подружиться с ним. Мы почти одних лет. Отец у него тоже умер.

Азя (Адя) Розе в детстве

А потом у Мгебровых был и даже прокатил меня на своей упряжке из северных лаек писатель Виталий Бианки. Вот радостный человек! Глаза так и греют, так и смеются, черные кудри пляшут, руки сильные, подвижные, словно помогают ему рассказывать его сказки.

Сейчас у нас каждый день спектакли в разных местах города, и времени нет писать дневник каждый день. Почти всегда домой прихожу пешком. Иногда денег на билет нет, а чаще, когда кончаются спектакли, уже не идут трамваи.

2 января 1927. Я никуда не пошла встречать Новый год. Мама ушла к тете Лизе (Елизавете Яковлевне Сидоренко, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) – куда-то играть в преферанс, а я затопила печку и вдруг вспомнила, как с Азей часами глядели в огонь и молчали мы, и не было нам скучно. Сами собой написались об этом стихи. Азя пишет мне, но уже бесконечно далекий, из мира, который я не знаю. Разлука наша была неизбежной. (Здесь говорится о соседе по дому на Греческом проспекте друге детства Аде, или Азе, Розе из семьи Олениных. Они полюбили друг друга, уехали в Сочи к тете Мане – Марии Яковлевне Гордон, урожденной Акимовой-Перетц, чтоб жениться вдали. А.Л. Гордон – муж тети Мани – советовал им послушаться их любви, но Ольга Яковлевна была категорически против и добилась своего. Вообще же Розе много раз упоминаются в дневниках Татьяны Дмитриевны. – А. Б.)

Я Новый год встречала без тебя.С камином – другом одиноких бдений,И мягкой пеленой окутали меняВоспоминанья, или сновиденья?Ласкаясь, пламя трепетным кольцомПоследние дрова, свиваясь, охватилоИ отблеском – на миг – как жизнью озарилоПортрет, где ты стоишь с сияющим лицом.Ты не поверишь мне, что я всегда одна,Что люди для меня утратили значенье,Что жизнь моя – как осень – холодна,И как осенний лес – полна опустошенья.И как в лесу порой мелькает яркий клен,Один оставшийся в торжественном уборе,Так в сердце у меня, глубоко затаен,Все отблеск светится давно угасшей зори.Вот Новый год настал. Но что он для меня?Передо мной углей последнее дыханьеДа робкая игра их бледного мерцаньяВ смеющихся чертах любимого лица.

30 февраля 1927. Играли премьеру «Лес» Островского. Роль Аксюши по мне. Гурмыжскую изображает бывшая гранд-кокет Дорманс. Она очень старая, вся в морщинах, но такая живая, подвижная – как молоденькая. Она уговаривает меня пойти показаться кинорежиссерам. Обещает сказать, когда будет просмотр актеров на новую картину. Она сама все время снимается в какой-то «массовке». Я кинокартин почти не смотрю – чуть не каждый день занята в спектаклях. А потом Мгебров поручил мне поставить спектакль по пьесе Владимира Михайловича Бехтерева «На рассвете». Она в стихах. Одну из ролей я сама играю. Много пафоса, а надо оживить текст, кое-что в нем изменить. Вчера я ездила на Каменный остров, где живет Бехтерев. Он психиатр. Когда-то у него учился мой папа. Приехала я днем. Деревянная дача-дом. Около крыльца колол дрова какой-то старичок – оказалось, брат доктора, нет – профессора! Провел он меня в большой кабинет. Стены в нем из черного дерева. Горят в камине поленья. За письменным столом вижу человека с длинными седыми волосами. Одна прядка на лоб спускается. Очень красивый весь. И лоб, и брови лохматые, и карие глаза. А улыбнулся мне – и я вся к нему так и потянулась. По телефону ему уже сказали, зачем я приеду.

– Ну, говорите, барышня, что Вы от меня хотите?

– Владимир Михайлович, можно ли мне переправить кое-где Ваши стихи, чтобы легче было их читать? И сократить немного.

– Что хотите, то и делайте. Когда будет спектакль?

– Через неделю в Соляном городке. Вы обязательно приезжайте.

– Хорошо.

Вошли красивая женщина с рыжими пышными волосами и девочка. Они попросили, чтобы оставили несколько билетов. А Владимир Михайлович вдруг оживился, начал меня расспрашивать о постановке и расcказал о том, как студентом писал эту пьесу-поэму и какая это была замечательная пора – юность! А я сказала, что мой папа – его ученик. И про дядю Костю тоже рассказала. Он вспомнил папу, а дядю Костю (Константина Яковлевича Акимова-Перетца. – А. Б.) и дядю Алешу (Алексея Яковлевича) Галебского – тети Тониного (Антонины Яковлевны, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) мужа, оказывается, знал совсем хорошо. Меня напоили чаем и приглашали еще приезжать. Очень милые люди. А старичок Николай Михайлович, который колол дрова, проводил меня. Я и его пригласила на спектакль. Очень потом волновалась, чтобы получше связать текст у наших молодых актеров. Действия там, в пьесе, почти не было. Надо было так поставить, чтоб заинтересовать зрителя, чтоб вышло начало, было бы нарастание и быстрый конец. Генеральную мы сыграли на Обводном в большом клубе против Варшавского вокзала.

В Соляной переулок приехали все Бехтеревы, Славинский, Маширов и еще много разных людей. У нас был еще потом концерт, а то пьеса коротенькая. Я попросила Славинского перед началом сыграть на рояле тревожную музыку. А монолог кончала под торжественные аккорды. Странно сказать – но Бехтерев не меньше меня волновался. В общем, был в этой пьесе какой-то свежий порыв. И публика его почувствовала. Но с концертом она не вязалась, и, вероятно, больше у нас идти не будет. Я первый раз режиссировала. Это очень интересно. Но только актеры меня не слушаются.

19 марта 1927. Вчера Дорманс мне сказала, чтобы я ехала на кинофабрику, на Каменноостровский проспект, 10. Там мне дали пропуск к Сергею Николаевичу Попову. Я, когда волнуюсь, делаюсь какой-то самоуверенной на вид, а внутри все напряжено и настороженно. Я боюсь пропустить что-нибудь мимо ушей или глаз. Он только посмотрел на меня, велел записать мою фамилию для просмотра, когда приедет режиссер.

30 марта 1927. Мы опять совсем без денег и часто ужасно есть хочется. А главное, в квартире холодно – нет дров. Опять играли у Рыкова. От кольца трамвая 31 – на круглой площади за Строгановским мостом, повезли на розвальнях. Это очень весело было.

По-прежнему я радуюсь веснеС ее тревожными ночами,С ее очаровательными днями,С горбатым льдом, шуршащим на Неве,С открывшейся над облаками дальюИ воробьев веселой болтовней,И с сердцем, тронутым печальюО юности, простившейся со мной.

6 апреля 1927. Скорее бы приехал режиссер. Может, он и выберет меня.

23 апреля 1927. Меня вызывают на кинофабрику 3 мая. Приедет режиссер, и будут пробы актеров на роли в картине «Кастусь Калиновский». Какие это «пробы», я не знаю. Никто из моих знакомых не снимался для кинематографа.

«Кастусь Калиновский»

18 февраля 1930. Петра Лаврова, 60. Я перестала писать свой дневник с тех пор, как в мае 1927 года получила ведущую роль в фильме «Кастусь Калиновский». Постараюсь вспомнить, как это было. На кинофабрике меня вызвали в кабинет режиссера Гардина, там сидело несколько разных людей. Перед стеной стояла какая-то из черного бархата рама, изнутри вся в лампочках. Меня поставили за ней, и один из людей начал говорить, что я должна себе представить, как передо мной по улице едет на казнь мой жених.