Мир искусства в доме на Потемкинской - Валерий Шуйский

Владимир Ростиславович к концу 1939 года уже был готов писать автобиографическую книгу: все необходимое собрано, приведены в систему воспоминания о театральной и кинематографической работе, составлен развернутый план и сделано множество набросков отдельных эпизодов. Надо садиться за рукопись. И тут его на седьмом десятке лет жизни вдруг одолевает гамлетовский вопрос.

«...Если человек долго засиделся на этой планете, то что он может рассказать юным путешественникам по нашей земной поверхности? И почему именно юным!

Старые жители (аборигены) вряд ли будут его слушать. Они сами любят рассказывать, никого не слушая и все забывая. Они тоже засиделись... Сами все знают... А если и не знают, то не любят поучений... Ворчливы и трусливы.

Для пожилых с хорошим характером рассказы эти – „на сон грядущий“; для плохого же желудка лучше карболен, то есть средство от кишечного дискомфорта, а не размышления о жизни.

Людям среднего возраста почти всегда слушать некогда: время – деньги!

...Слушать будут лишь те, кому еще интересна эта жизнь, кто хочет в ней покувыркаться. Физкультура – для молодежи!

Только будет ли ей интересна моя жизнь?»

Решить этот вопрос Гардин смог только после войны, когда вплотную начал работу над своими воспоминаниями.

Война пришла на нашу землю, когда Владимиру Ростиславовичу было уже шестьдесят четыре года. Но и в этом он сполна познал все ужасы современной машины уничтожения людей. Ему, пережившему Первую мировую и Гражданскую войны, было очевидно: в июне 1941 года война сразу и непосредственно коснулась всей массы соотечественников. Эта война Гардина испугала:

«О страхе писали многие, и все переживали это тягостное чувство, конечно, каждый – по-разному, по-своему. Я был далеко не из храброго десятка, и с детства мурашки бегали по моему телу, кровь если не застывала в моих жилах, то часто переменяла свой таинственный ритм, когда опасность для жизни становилась или реальной, или возможной.

А тут – война!

С затаенной радостью сообщающих первыми о необычайном событии звучали детские голоса Кирюши, моего племянника, и его друга Леши:

– Дядя Володя! Германия на нас напала! Война!

И дни и дела, чувства и мысли закрутились, поскакали, сбивая друг друга, наворачиваясь друг на друга, как кадры плохо смонтированной кинематографической ленты в последнем сеансе, сверх программы. Посыпались речи и воззвания. Началась спешная мобилизация. Вести с фронта стали приходить, одна печальнее другой. Собирались на митинги...

На киностудии „Ленфильм“ режиссер Фридрих Эрмлер читал по бумажке горячие слова – очень тихим голосом...

Все ждали выступления вождя.

Через несколько дней он объяснил, что наша Красная Армия отступает только потому, что коварный враг напал без предупреждения, что мы не успели развернуть свои силы. Войну он назвал Великой Отечественной!

Гитлер начал наступление на Россию в тот же день, как и Наполеон в 1812 году. Итак, через 129 лет история повторяется. Наполеон – Гитлер. Карикатуры, плакаты. Их было много и тогда, но теперь все стены домов заклеены ими, а все окна – бумажными крестами, звездами, палочками, ромбами, будто бы предохраняющими от разбития. Вся эта защитная графика – плакатная, газетная и оконная – рябит в глазах. Мысли путаются от противоречивых лозунгов и высказываний.

Сначала заговорили вожди.

Гитлер все сказал в своей книге „Майн кампф“. Как сказал, так и сделал.

Наши основы – драться на территории противника, быть самыми наступательными из всех наступательных армий и достигать победы малой кровью – опрокинула сила немецкого оружия в самом начале войны. И тут появился прямо противоположный лозунг: защищаться на своей земле и, отступая, уничтожать все. Итак, вместо разгрома вражеской территории – ликвидация своей собственной. Диалектика!

„Наше дело правое – мы победим!“ – воскликнули многие вожди. Гитлер, Муссолини, Сталин, лорд Черчилль! Рузвельт загорелся от возможности торговать оружием, а японский император стал пристально наблюдать за событиями, чтобы сделать соответствующие выводы об Индо-Китае, Сахалине, Дальнем Востоке.

Кого же история посадит на щит? Трое против трех! Действие равно противодействию – закон вселенной. Тот самый закон, не дающий возможности восторжествовать утопическим теориям, какими бы материалистическими фиговыми листками они ни прикрывались. Все для власти! „Веревочка! Давай сюда и веревочку!“ В хозяйстве властолюбцев все пригодится.

Плакаты! Плакаты! Плакаты! Весь мир обклеился агитационными бумагами, от которых почти сразу остаются только оборванные клочья – да и то на несколько дней.

„Что ты сделал для спасения твоей Родины?“ – тычет на каждого пальцем удалой молодец со свирепыми глазами. Мне становилось неловко. По-видимому, я очень мало мог сделать, но зато – очень много пожелать своей неудачливой Родине: Свободу! Без равенства и братства!

Равенства во вселенной не существует. В братство я не верил. А свобода, хотя бы относительная, может быть. Да и должна быть! Даже звери свободны. Птицам я всегда завидовал: „Мы вольные птицы! Пора, брат, пора!“

Да, пора дать свободу слову и труду – всей духовной и материальной собственности человека на краткий миг его жизни. „Мы мошки, в летний день рожденные на несколько часов, чтоб без следа пропасть в пространстве вечно“.

„Довольно! Мы требуем свободы от ярма!“ – вот крик моего сердца, моей души, моего ума.

Война! В этой войне – конец всем стремлениям моей души, конец жизни... Я родился в 1877 году, в Турецкую кампанию. Она не была счастливой для России. Через 27 лет Японская война принесла России поражение, 1914 год был роковым для династии Романовых и несчастным для России – она вновь была разбита, и на этот раз окончательно. Брестский мир! Самый позорный в истории моей Родины.

Война гражданская! Она не окончилась и сегодня. Если основная характеристика всякой войны – убийство одним или несколькими людьми тоже одного или нескольких людей, то у нас она не прекращалась. Только статистика поможет узнать, какое количество граждан истреблено в нашей стране за эти годы.

Финская война бесславно началась и так же бесславно закончилась зимой 1939–1940 годов. И вот в 1941 году началась война с Германией и мобилизуемой ею Европой. Шестая война в моей жизни! Конечно, самая страшная! Вот и не слышны уже голоса мальчишек, радовавшихся ее началу. Наступили первые дни осени, а Ленинград уже дымится от сотен бомб, он уже в кольце окружения, начинается голод...

Тотальная война! Война на уничтожение городов, жителей, войск. Об этом чудовищном извержении человеческой ненависти будут писать многие историки и литераторы. Блокада Ленинграда и его окрестностей, уже уничтожившая сотни тысяч людей, и беспрерывная бомбардировка города, начиная с 8 сентября 1941 года. То, что было в этот ужасный день, многим придется запомнить до конца жизни...»

Гардин писал это в январе 1942 года карандашом – чернила на морозе замерзали. Ночевал он в это время то в городе, присматривая за своей квартирой-музеем, то на даче, где потеплей.

«Лисий Нос. Поселок на Финляндской железной дороге. Я сижу в своей комнатурке и топлю печь. В персидском медном подсвечнике торчит огарок расползающейся свечи. Выгравированные царевны в четырехугольных шапочках залиты воском. (Так Гардин пишет сам. Вообще же о жизни супругов Гардиных и их даче написано много в каждой книге о Лисьем Носе. – А. Б.)

Оставшийся кусок черного хлеба торчит из коричневого глиняного горшка, когда-то наполнявшегося сливочным маслом. Это – мечта ленинградцев. Несбыточная... За декабрь остались на руках у погибающих от голода людей масляные купоны с цифрами „10 г в день“, а за январь выдали по 50 граммов на карточку.

Вчера Сергей Михайлович, молодой талантливый конструктор, работающий на оборону, приходил к Татьяне Дмитриевне просить труп нашего Трефа, подохшего от голода. Вырыл его из-под снега и понес жене и дочурке. Есть-то нечего. Сегодня он ушел в город за 26 километров пешком – поезда не идут, угля нет.

На дороге в город лежат трупы умерших от голода или ограбленных. В самом Ленинграде люди гибнут тысячами. Раньше встречались гробы на каждом шагу. Теперь везут на саночках, иногда на фанерном листе покойников, завернутых в тряпки.

Чистенький молодой человек, лет под 40, прекрасный фотограф Г. Маак погиб от голода. Он приходил ко мне за два дня до смерти. Спасти его было уже невозможно... Мать не хотела хоронить сына – дорого. Могилу рыть берутся только за полтора-два кило хлеба. Это 600–1000 рублей по коммерческим ценам.

– Дорого, – говорила она, выпрашивая у Татьяны Дмитриевны макарон. – Очень дорого. Откуда же взять хлеба или денег! Придется подождать смерти мужа – он совсем плох. Тогда положу их вместе в одну могилу, а сама повешусь.

Против нас на даче, где семья инженера питается нашим Трефом, лежит в одной из комнат труп известного музыкального критика, родственника несчастной семьи инженера, готовящейся к тому же, если их не спасет эвакуация на грузовиках...