Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

в моей жизни. Это была осень 1965 года, и я только что поступил на мехмат.

Поступить-то я поступил, но как-то не вполне осознал, что мне с этим делать. Начитавшись в детстве научно-популярных книжек (в числе которых на почетном месте были «Охотники за микробами» Поля де Крюи), а также мечтая разобраться в причинах старения, я твердо знал, что заниматься я должен биологией. Но, конечно, о том, чтобы идти на биофак, не могло быть и речи. Учить ботанику и зоологию? Да и лысенковскую «Мичуринскую биологию» официально отменили всего год назад (в 1964-м, после падения Хрущева). Нет, биофак отпадал. Главной наукой в 60-е годы, как известно, была физика. Поэтому я намеревался идти на физфак, чтобы потом поступить на таинственную и от этого особенно привлекательную кафедру биофизики. Умные люди меня отговаривали, справедливо указывая, что на физфак евреев даже с золотой медалью не берут. Особенно мой преподаватель (А. А. Рывкин), у которого, готовясь к поступлению, я брал уроки математики, говорил мне в конце почти каждого занятия: «Все еще хотите на физфак? Не надо вам туда, на мехмат идите!» На мехмат тогда евреев принимали, хотя еще через два года это упущение будет с лихвой скомпенсировано. Но в 1965-м еще был шанс, и в последний день подачи документов я дрогнул и отнес их на мехмат, утешая себя тем, что буду заниматься «математической биологией» и «кибернетикой», о блестящих успехах которых читал в тех же научно-популярных книжках.

Главной приманкой для студентов мехмата была, конечно, последняя строчка объявления: «Занятие проводит И. М. Гельфанд». Не помню, упоминался ли Васильев вообще в этом тексте. И действительно, Израиль Моисеевич появился (я увидел его тогда впервые, как и Васильева), но говорил очень коротко, и почти сразу передал слово довольно молодому человеку — ЮМ было тогда 37, — который начал с того, что надеется: на следующее занятие придет вдвое меньше народу. (Аудитория на биофаке, где это происходило, действительно была полна под завязку). «Не надейся, Юра, ты хорошо рассказываешь», — сказал Гельфанд, и Васильев начал лекцию. Я, как, наверное, и многие другие, кто там был, ее запомнил. Там было про недавно появившиеся работы Арона Москоны, чикагского профессора (я потом узнал, что он родом из Хайфы), о том, как клетки избирательно объединяются друг с другом. Оказывается, можно разделить эмбриональные ткани на отдельные клетки, но если потом смешать клетки разных тканей, то они отсортируются друг от друга и образуют ясно различимые между собой группы, воспроизводящие структуры исходных тканей. Это было удивительно тогда и, хотя за прошедшие 55 лет кое-что стало понятно, продолжает оставаться удивительным и актуальным и сейчас. Читатели, причастные к биологии, конечно, распознают в москоновских клеточных агрегатах прямых предшественников того, что сейчас называют органоидами (очень модный объект многих современных исследований). Васильев в своих научных вкусах и предпочтениях обладал даром смотреть далеко вперед. Так что тема была интересная, и он действительно очень хорошо рассказывал («просто, как только возможно, но не проще»). Но дело было не только в этом.

Во-первых, рассказывая об этих работах, ЮМ сумел как-то незаметно дать почувствовать гораздо более общие вещи — как представить себе поведение клеток и почему это самое интересное, чем стоит заниматься. Я не сомневаюсь, что, рассказывай он о каких-нибудь других работах, эффект был бы тот же — передача этого неформулируемого, интуитивного (сейчас я бы сказал «эмпатического») ощущения-понимания клетки, которым он сам владел и которым худо-бедно руководствуются сейчас его ученики. Стоит здесь добавить, что Юрий Маркович любил говорить: «У клетки есть душа» и, возможно, сказал так и на той лекции. Во всем вышесказанном нет мистики (или все-таки немного есть?), так или иначе, встречаются вещи, которые нельзя выразить точными словами, но можно передать вот так, «через влияние». Обычно это и есть самое интересное. Во-вторых, достаточно было послушать Васильева полчаса (а лекция продолжалась дольше), чтобы почувствовать необыкновенную привлекательность его личности, независимо от того, о чем он рассказывал. Сразу было видно, что перед тобой замечательно умный, яркий, интеллигентный и много знающий человек, и вместе с тем доступный, не высокомерный, с которым, наверное, будет легко и интересно поговорить о клетках и о многом другом. И тут еще все так совпало с моими детскими мечтами! Так что, когда семинар кончился, я подумал, как герой только что опубликованного «Театрального романа» Булгакова про Художественный театр: «Это мир мой».

Как у Л. Н. Толстого

Еще один эпизод, года два спустя после первого, помню довольно отчетливо, и тоже попытаюсь изобразить с помощью великой русской литературы. Я еще учился на мехмате и только начинал работать в лаборатории Юрия Марковича вместе с несколькими моими однокурсниками, тоже участниками Васильевского семинара. Считалось, что раз мы математики, нам надо начать с каких-то задач, где математика может как-то пригодиться. В это время Вита Ильинична Гельштейн изучала пространственное распределение митозов в культурах эпителиальных клеток (Гельштейновских гепатом), и мы с Володей Розенблатом были привлечены к этой работе. Задача заключалась в том, чтобы выявить неслучайность в распределении митозов и попытаться понять, как она возникает. Делали мы это под руководством Александра Павловича (Саши) Лавута, сына «тихого еврея», упомянутого в поэме Маяковского, — математика, диссидента и неправдоподобно хорошего человека, работавшего тогда у И. М. Гельфанда. Розенблат уже тогда хорошо программировал (потом в США он сделал это своей профессией), и они с Лавутом писали какую-то программу. Моей функцией была помощь в составлении физической карты митозов — большой простыни, склеенной из листов миллиметровой бумаги, на которой были нарисованы все интерфазные и митотические клетки, как они были видны под микроскопом. Эту простыню Васильев решил показать Гельфанду, и мы вчетвером (он, Лавут, Розенблат и я) в одно воскресенье поехали в Перхушково, на дачу Израиля Моисеевича.

Эта поездка осталась у меня в памяти как праздник, хотя Гельфанд нас страшно ругал. Помню, как он цитировал фразу Ванникова (руководителя советского атомного проекта, в котором Гельфанду пришлось участвовать): «Вы, товарищи, наступили себе на яйца и не можете сдвинуться с места!» Все это было правильно и, хотя градус критики скорее всего не соответствовал нашим скромным тогдашним возможностям, несомненно, полезно (не буду углубляться в эту тему, стимулирующий эффект гельфандовской ругани,