Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

сорокалетнего Юрия Марковича, и тогда, когда я навещал его, уже старого и больного, дома, он оставался очень умным человеком. Судя по автобиографии, таким он был и в детстве, и в юности. Неожиданно, лет 15 назад, я получил этому подтверждение.

Борис Аркадьевич Лапин с начала 1950-х годов работал в обезьяньем питомнике в Сухуми, сначала — секретарем парторганизации, а потом — директором. Он открыл один из обезьяньих вирусов и был известен среди вирусологов. И Юрий Маркович, и особенно Вита Ильинична Гельштейн часто упоминали его в разговорах.

Я его лично не знал и впервые встретил на конференции в Пуэрто-Рико в начале 2000-х годов. Лапину было уже под 90. На банкете мы с Наташей оказались с ним за одним столом. За время длинного обеда он подтвердил свою славу замечательного рассказчика. Он рассказывал и про старую жизнь, как он водил Ворошилова по питомнику, и про недавние события, когда, будучи во Франции, включил в гостинице телевизор и узнал о начавшейся войне в Абхазии. (Он увидел сапожника, который в своей будке укрывался от шальных пуль. Будка эта находилась на углу дома, где Лапин жил в Сухуми, а этого сапожника он знал много лет). Затем он рассказал, как российская армия эвакуировала под обстрелом его семью, как они выжидали затишья, чтобы быстро погрузиться на военный катер. В Сухуми он так и не вернулся, а питомник был разграблен. Потом снова из прошлых времен: про дочку Сталина, Светлану. Под конец вечера я упомянул, что я ученик его хорошего знакомого, Юрия Марковича Васильева. «Ах, Юрочка, — воскликнул Лапин, — такой талантливый мальчик!» Потом задумался и добавил: «Наверное, он уже не мальчик». Юрию Марковичу было тогда за 70!

Тогда мне показалось это смешным, но потом я вспомнил, как Юрий Маркович говорил, что отношения, в некотором аспекте, замерзают в момент знакомства и дальше не развиваются. Мой дядя в 65 лет говорил: «Пока жива моя мама — я маленький мальчик!»

Я познакомился с Юрием Марковичем, когда он был профессором, а я студентом. И до самой его смерти так это и оставалось. Когда я приезжал в Москву уже из Америки и шел к Ю. М. в гости, то понимал, что это все равно будет очередной, хоть и дружеский, но экзамен. И хотя я рассказывал про свои работы, часто уже напечатанные в солидных журналах и получившие одобрение моих коллег, а шел я рассказывать о них человеку, который в моей науке специалистом не был и часто не знал в ней важных вещей, все равно я был прежним студентом, ищущим похвалы профессора.

8. Блеск

Ю. М. был блестящим человеком не только в науке, но и в застолье, в беседах наедине и в компании. Будучи скорее пессимистом, чем оптимистом, и несмотря на довольно мрачный (увы, по большей части соответствующий действительности) взгляд на окружающий мир, он был веселым человеком. И рядом с ним было весело.

Помню, как моя серьезная шестилетняя дочь Катя, учившая под руководством моей тещи Марины Густавовны наизусть Лермонтова и Ахматову, поехала в Коктебель вместе с моей мамой и Васильевыми — Ю. М., Линой и Надей. Вернувшись из поездки, она еще месяц вместо Ахматовой распевала блатные песенки типа «На полочке лежал чемоданчик», которым ее научил Ю. М. При том, что он, разумеется, был очень начитан и хорошо знал поэзию.

Мы ходили с ним в походы, пару раз по Подмосковью, а один раз в предгорья Кавказа. Ю. М. не особенно был приспособлен к туристской жизни, но держался. А после похода мы (Володя Гельфанд, Ю. М. и я) поехали в Дагестан на Каспийское море и выбрали под Дербентом побережье с пляжем, где ни вправо, ни влево на многие километры не было людей. Поставили палатку, разожгли примус. Погода стояла отличная. Вдруг вдали затарахтел мотоцикл, и вскоре к нам подъехал сам мотоциклист, средних лет мрачный мужчина в кожаной куртке, и потребовал документы. Проверив паспорта и расспросив нас, откуда мы и зачем приехали, он, ни разу не улыбнувшись, уехал. И после его отъезда Ю. М. цитировал шутку Ежи Леца: «У него была паранойя — ему все время казалось, что за ним кто-то следит. А это был всего лишь сотрудник КГБ».

Ю.М отличался остроумием, быстрым и не поверхностным. Где-то уже в середине или в конце 1990-х Ю.М позвали на совещание по ситуации в российской науке. Выступающие сетовали на массовый отъезд ученых. В качестве оппонента выступил какой-то замминистра по науке и предложил не паниковать, потому что, согласно официальным данным, страну покинуло менее 4 % кандидатов наук. Юрий Маркович тут же прокомментировал, что хотя он верит официальным данным, но хочет заметить, что при кастрации удаляют меньше, чем 4 % тела.

9. Наука

Пока я писал этот текст, вспоминались все новые милые и забавные детали, которые стоило бы рассказать. Но что передать невозможно и что составляло суть жизни Ю. М. и главное ее содержание — это занятия наукой. И так же, как можно пересказать милые разговоры и шутки великого пианиста, но нельзя передать, как он играл, так же нельзя пересказать, как Ю. М. занимался наукой, как думал, какими образами, как учил нас, черпая сравнения из музыки, литературы, поэзии. Как иронично критиковал наши ляпсусы в рукописях статей и докладах.

Множество учеников Юрия Марковича, ныне рассеянные по всему свету, достигли в науке серьезных высот. Все мы этому во многом обязаны ему, научившему нас формулировать важные задачи, не бояться неортодоксальности и нетривиальных решений. Юрий Маркович действительно был выдающимся ученым, для которого наука была главным делом его жизни. Сам он работал всегда. В 90-е годы, когда работать было трудно и всего не хватало, он сказал мне в ответ на жалобы: «Леня, все равно нужно работать! Через десять лет никто не примет оправдания, что ты ничего не сделал, потому что условия, дескать, были тяжелыми». Первостепенным для него всегда оставалась наука, о которой он мог одинаково увлеченно и понятно рассказывать на семинарах, за