Воистину - Ингеборг Бахман

Auf der leeren Bühne stehen, in schwarzen Kostümen, mit dem Rücken zum Publikum, Menschen mit Kandelabern, während Myschkin, zum Publikum gewendet, spricht.

Mit einem geliehenen Wort bin ich,und nicht mit dem Feuer, gekommenund schuld an allem, о Gott!Es sind die Kreuze getauscht,und das eine wird nicht getragen.Schwach lob ich die StrengeDeines Gerichts und ich denkeschon an Vergebung, ehe Du sie gewährst.

Wo die Angst in mir aufspringtund Helle vor mir herwirft, entdeck ichSchreckliches und meine Schuldan allem, an dem Verbrechen,mit dem ich noch diese Nachtin Deine Nacht kommen muß,und mein heilloses Wissen will ichnicht preisgeben an mein Gewissen.

Sei Du die Liebe, ich bin nur in leisemFieber aus Dir hervorgegangenund unter Fiebernden hinfälliggeworden. Deine Blindheit erkennend,vor der wir eins sind im Dunkel,bekenn ich, daß ich schuld binan allem, denn Du, seit Du uns nichtmehr siehst, zählst auf ein Wort.

Ein roter Teppich wird herausgerollt. Myschkin dreht sich um und steht jetzt auch mit dem Rücken zum Publikum. Nastassia erscheint und versucht, auf die Vorderbühne zu Myschkin zu gelangen, doch Rogoschin springt einige Male, mit einem Messer in der Hand, dazwischen. Die schwarzen Gestalten fuhren an Ort und Stelle entsprechende Schritte zu einem Bolero aus. Schließlich ergreift Rogoschin Nastassia und trägt sie, mit dem Rücken zum Publikum, von der Bühne. Auch die schwarzen Gestalten gehen ab. Die Ikone senkt sich aus dem Schnürboden herunter. Myschkin steht ohnmächtig davor.

Öffne mir!Alle Tore sind zugefallen, es ist Nacht,und was zu sagen ist, ist noch nicht gesagt,mir!Die Luft ist voll von Verwesung, und mein Mundhat den blauen Mantel noch nicht geküßt,öffne mir!Ich lese schon in den Linien deiner Hand, mein Geist,der meine Stirne berührt und mich heimholen will,öffne mir!

Endlich tritt Rogoschin heraus, und Myschkin geht ihm entgegen.

Geheim ist der Mund, mit dem ich morgen rede. Ich willdiese Nacht mit dir wachen und werde dich nicht verraten.

Behutsam fuhrt Rogoschin Myschkin hinter die Ikone. Die Bühne wird ganz dunkel, und im Dunkeln spricht Myschkin die beiden Terzinen.

In den Strängen der Stille hängen die Glockenund läuten den Schlaf ein,so schlafe, sie läuten den Schlaf ein.

In den Strängen der Stille kommen die Glockenzur Ruhe, es könnte der Tod sein,so komm, es muß Ruhe sein.

Es wird etwas hell. Aus dem Schnürboden kommen weiße Stricke zu den Klängen der Apotheose herab. Myschkin bleibt unbeweglich stehen, und während immer mehr Stricke herabsinken, erscheinen Tänzer, die in verhaltenen, feierlichen Bewegungen den Ausbruch des Wahnsinns darstellen.

Choreographie: Tatjana Gsovsky

Musik: Hans Werner Henze

МОНОЛОГ КНЯЗЯ МЫШКИНА{7}[23]

из балета-пантомимы «Идиот»

Двигаясь, словно куклы, на сцену выходят все участники представления — Парфен Рогожин, Настасья Филипповна, Тоцкий, Ганя Иволгин, генерал Епанчин и Аглая. Пантомима прекращается с последними тактами интрады,[24] на середину выходит князь Мышкин. Он произносит свой монолог без музыкального сопровождения.

Есть слово у меня, я взял егоиз рук печали, недостойный,ибо с чего бы мнедостойней быть других —сосуд для облака, что палос неба и погрузилось в нас,ужасное, чужое,в нем отблеск красотыи ужас весь земной.

(О мука света, мукажара, похожего на все другие, жара,которым мы обязаны недугуи общей боли!)

Пускай по сердцу мчится поезд безъязыкийпокуда не стемнеет,и все, что светом было мне,вновь не вернетсяво владенья Тьмы.

Наверно, из-за этой самой болиу вас внутри все то, что выдля счастья своего творите,не служит счастию, все то,что вы во имя чести делаете, вовсене служит вашей чести.

Ведь демонами чести смех сожжен,увы, бездонна чашагорькой жизни,дарованной нам, чтоб испить до дна.Нет отклика на встречу,нет ответа, пока текут без остановкислезы, без слов, безостановки, безпричины, когда как будтоникакой причиныим наш тревожить слух.О немота любви!

Берет за руку каждого, кого называет.

Парфен Рогожин, сын купца,про миллион не знает ничего.Ночами зимними упряжку тормозит,не доезжая до рядов торговых,и дальше не желает ехать.Швыряет деньги в снег,ведь снег сродни

щекам твоим, НастасьяФилипповна, опасную кривуювычерчивает рот, твое назвавший имя,говорят, снег побелил лицо твое,а в волосах — пристанище ветров(я не могу сказать, они капризны),глаза твои — глубокие овраги,и в них нередко гибнут экипажи,в снег обратившись, этот снег —источник белизнытвоих ланит.

А, Тоцкий — это чересчур, и прежде,чем обрести покой: мгновенье детства,миг прошлого держа в руках, теперь женастало время взглядов, времягуб для вас обоих наступило.

Ты, Ганя Иволгин, признайся, сплетены вы всеодною нитью,у тебя в руках узлы ее, и тыих стягиваешь крепче,с недоброю ухмылкой на лице.Ты слишком много хочешь от других,но строгостью к себе не обладаешь.Тобою движет лишь одно стремленье:глядеть во все глаза, как исчезаютв оврагах тех чужие экипажи,смотри, не попади под колесо.

Нет, не случайно, генерал Епанчин,судьба нас часто сталкивает с теми,кого мы избегаем. От детеймы отдаляемся, влекомые страстями,и у чужих дверей стоим на страже,самих себя не в силах устеречь.

Что ж ускользает? Белый, ледянойсон юности, которая не ищет,не хочет снисхожденья?Совершенство? И красота,да в облике таком, что мыдовольствуемся тайною? Аглая,в тебе я узнаюпосланницу совсем иного мира,куда мне не дозволено войти,и обещание, какого не сдержать мне,и счастие, какого не достоин.

Поворачивается и теперь стоит лицом к публике.

Проснитесь же для жизни, освещеннойсияньем искусительниц-планет,которые от нас хотят поступков.Но вижу только танец бессловесныхпод музыку без слов и без границ.

Его монолог постепенно перерастает в неуклюжий кукольный танец.

Шаги, шаги — они лишь отдаленнонапоминают редкостные звуки,которые мы слышим.

Мышкин постепенно вовлекается в танец, который призван подчеркнуть глубокое одиночество каждого из участников.

Интерьер, воссоздающий атмосферу цирковой арены. Настасья Филипповна вздорно понукает Тоцкого, Ганю, генерала, в мощном трагическом и опасном танце выплескивает свою власть над ними. Появляется Рогожин. Настасья, кружась, скользит мимо всех четверых. Постепенно, по одному предмету, с нее спадают одежды — в конце концов она оказывается под золотым шаром в одном лишь белом трико. Одну руку поднимает к шару, другую протягивает Рогожину, который в ожидании стоит в сторонке. Тут к ней подходит Мышкин.

Остановись! Молю тебя,лицо моей единственной любви,останься светлым, чтоб из-под ресницна мир глядели два прекрасных глаза,лицо моей единственной любви,пускай твой гладкий лобвозвысится над бурями сомнений.Они твои разделят поцелуи,и осквернят твой сон, и оклевещут —ах, не глядись ты в эти зеркала,тебя в них вожделеет каждый!

Мышкин выводит Настасью на авансцену, становится вместе с ней на трапецию, которая опустилась из колосников. Вдвоем они поднимаются вверх. Звучат несколько тактов нежнейшей мелодии.

Будь справедлива, снегу года верни,кто ты сама, пойми, и пусть снежные хлопьятебя случайно коснутся.Да, таков этот мир:и звезда, где мы жили детьми,ныне в колодцыдождем часов пролилась,их застывшим весельем.Это лишь жалкая теньв прошлом веселой игры:ветер, качели и смех,но не то теперь время,и сам для себя — никто,всякая цель — пуста,и музыка только сбивает:не попадая в тон,вторишь упорнопесне старинной,что нас поманила счастьем.Только не лезь в толпу, не лезь в оркестр,в котором нас проигрывает мир.Ты рухнешь, только выпустишь смычок,заговоришь на языке телесном,на бренном языке.

Настасья соскальзывает с трапеции прямо в объятия Рогожина.

Перед огромной красной иконой стоит стремянка, на ней сидит Мышкин. Рогожин лежит на нарах и с нарастающим возбуждением слушает рассказ Мышкина, напряженно наблюдая, как тот спускается вниз.