Холмы России - Виктор Ревунов

- Посторонись, посторонись,- прытко пронес мешок, свалил на весы. Ножом распорол зашивку.

- Милости просим поглядеть,- с угодливостью сказал Никита, сдувая что-то с зерен.- Комарик один случайно запечатлелся.

Приемщик взял пригоршню зерен. Зерно чистое, провеянное, сухое.

- А если на веялку? Еще чище будет,- хитро так, как понял Никита, намекнул приемщик.

- Ежели там какие-то пылинки попали, то мы это, Матвей Петрович, другим способом прочистим,-сказал Никита и тронул скрытую в кармане штанов бутылку.

- Не возражаю. Но вообще за такие дела могу отсюда этой гирей проводить,-кивнул он на гирьку специального назначения.

Никита усмехнулся.

- Ты проводишь, а мы посля и повеселей чем можем встретить.

Приемщик ссыпал с ладони зерна в мешок. Одно зерно оставил, бросил в рот, раздробил зубами.

- Уж если этой законной провожу, встречать не придется.

- Лучше бы вы удить к нам приезжали, как веснойто, с колокольчиками. Каких лешаков выхватили!

- С хутора, что ль?.. Так и говори. А то откуда я тебя знаю. Знакомый, значит. Плоды трудов на весы живо. А бутылку потом коллективно изничтожим.

Никита выскочил из амбара, заторопился.

- Давай, Кирька, понесли!

Феня взялась за мешок, но Кирьян остановил ее.

- Бабам еще. надрываться. Сами возьмем.

Никита рядом был. Завалил себе на спину мешок:

- Вот бы тебе такого мужика, Фенька. Сидела бы, семечки лузгала да на печке газеты читала.

Феня ответила:

- Мне бы такого, как ты, прожитого, а то и газеты некогда читать.

- Так уж и прожитой. В самых соках сейчас. Садись сверх мешка, донесу.

- Ноги, боюсь, скривятся. Будешь потом враскорячку ходить, пылить, как Мамай, по всей деревне.

- Разве такая тяжелая? А ну-ка взвесим.

Подвернулась тут Катя. Никита схватил ее, завалил на одно плечо, а на другое мешок и пошел.

На телегах засмеялись.

- Вот с каким переезжать хорошо: жену с сундуком в охапку и попер куда-нибудь в Донбасс.

- Жену в сундук, на замок можно, да в камеру хранения под квитанцию.

- А исть чего она будет? - спросила полная, с налитым загаром на щеках женщина, сидевшая на мешках с разложенными на них огурцами и хлебом к завтраку.

- Будет питаться мануфактурой с нафталином. Самое это ваше любимое.

Кирьян, согнувшись под мешком, шел за Никитой.

- Пусти, дядя Никита!-хотела вырваться Катя.

- Не трепыхайся, девка, а то уроню.

Штаны от натуги тряслись на бедрах Никиты, что-то треснуло. Кирьян, спотыкаясь от смеха, качался с мешком, и сразу успокоился, как увидел, что мимо амбара проскочил: "Хорошо это, еще с ходу в стену не вдарил".

- Киря,-кричала ему Феня,-там север, а тебе на юг надо!

В амбаре Никита свалил мешок, а Катю осторожно опустил на весы.

- Извините, Катерина Никаноровна. Поиграли, а теперь пойдите, уважаемая, лошадкам воды дайте. Пить лошадки хотят.

Никита, тяжело дыша, вернулся к телеге. Феня помогла ему положить мешок на спину. Подставил свою спину и Кирьян. Гимнастерка завернулась на боку с натертой докрасна, жарко дышавшей в поту кожей. Пригнулся под тяжестью мешка, понес.

Глядела она вслед и думала: "Задурманилось. Митя придет. А вот поеду к нему. Живым словом скажу: держись. А потом со свистком укатим вместе куда-нибудь, подальше куда, без возврата, эх и дорогу-то сюда забыть",так ей хотелось уйти от прежнего к какой-то новой жизни.

Когда перенесли и взвесили все мешки, стали ссыпать зерно в закром. Катя Кирьяиу помогла, а Феня - Никите. Нажимала коленкой в мешок, заваливала его. Зерно вырывалось со вздохом, расставалось с полями, чтоб пойти потом в огонь и стать хлебом. А может, снова упадут зерна в землю, зеленью пронзятся стебли к новой жизни, такой быстрой - в одно лишь красное лето.

Приемщик дал команду, чтоб следующие кто время не теряли, подтаскивали к весам мешки, а сам с весовщиком и Никитой скрылся за амбаром.

Феня сбивала кепкой Кирьяиа пыль с его гимнастерки.

Свел он лопатки, пожимаясь.

- Бьешь больно.

- Тебя,что ж,ласкать?

- От ласки и собака не отказывается.

- Заведешь жену - поласкает.

Она стала сбивать пыль с его груди. Глядел он в глаза ее. Синие они и зеленые, будто небо, и мокрая трава отражалась в них ярко, свежо. В губах разлита малиновая молодость. Приблизился к ней, чувствовал даже, как нежит румянцем от ее лица.

- Отврати меня от себя беленой, что ль. Не налюбуюсь тобой.

- Ты не подходи больше к моему двору. У меня муж.

Жилья у него крученые.

Кирьян вздрогнул, будто опомнился.

- Все понимаю. Люблю тебя.

- Что ты? - удивилась она.

Из-за амбара выглянул Никита. Позвал Кирьяна и для полной ясности щелкнул под кадык пальцем: пояснил так, для чего зовут.

Кирьян зашел за амбар. Тут на колоде у стены сидели весовщик и приемщик, который протирал лопушком стакан. Никита - перед ним на поленце.

В траве стояла бутылка, уже открытая, В фуражке зеленые стручки гороха, а на газете куски сала и хлеб,.

Кирьян сел, боком привалился в траву.

До чего же хорошо это утро! Полынь еще в росе, сверкает алмазно. В воздухе стоял медовый запах луговых кашек.

За лугом залитая синькой даль, в которой что-то прозрачно блеснуло.

- Живи и удивляйся, честное слово! - сказал Кирьян от радости, что так хорошо, и от предчувствия еще ждущей его радости.

- Не у всех это удивление выходит,- наливая в стакан, сказал приемщик.

- А почему? - согласен был Кирьян, но спросил:

хотелось знать, что скажут.

- Готов бы возрадоваться, вот как ты, а не выходит;

заботы гнетут, свои и чужие.

- Так я и знал. А громче этого может быть человек?

Громче всех этих забот. Все эти заботы для радости.

А если не так, тогда к чему все эти заботы!

Приемщик поднял стакан, приглядываясь: равно ли налил?

- А чего девок не зовете?

- Девка одна. А другая баба,- уточнил Никита.

- Надо позвать.

Кирьян пошел, чтоб пригласить Феню и Катю.

- Гляди-ка, радужный какой,- сказал весовщик, вроде бы осуждая Кирьяна и удивляясь.

- Не понимаешь. У него улыбка в душе,- разъяснил приемщик и подал Никите стакан.- А это девкам,- отставил он в траву бутылку.- Надо и их уважить.

- Девка - сестра Кирьки, вот этого, с улыбкой-то в душе, как вы изрекли. А другая Митрия Жигарева баба,- сказал Никита для разговора более близкого.

- Жигарев, это который сидит?

Никита широко повел стаканом:

- За здоровье и сердечное знакомство... А довела его вот эта зараза,сказал он и одним махом опорожнил стакан. Схватил стручок, расщепил его, вышелушивая на ладонь сочное и зеленое еще семя.

- А говорят, деньги-то он и не пропил вовсе,- сказал весовщик,- А запрятал на будущую жизнь. В тюрьме отработает, а потом с деньгами айда отсюда куда-нибудь под Москву. Домик купит. А домик на земле. Вот и живи, как в раю, после риска.

- Это точно: кто не рискует, тот и не живет,- согласился Никита.

- Чепуха! Заболел он этой,-показал приемщик на бутылку,-после смерти отца. Это ясно. Смерть-то какая! С березой в обнимку. .Жуть! Чего-то подвело его к этой березе?

- Эта же самая и подвела,- заключил Никита и допил какие-то оставшиеся капли в стакане.

- Прочно ты говоришь, как дверь закрываешь.

- А чего ей, двери-то, попусту скрипеть?

Вернулся Кирьян с Феней и Катей.

Приемщик чуть налил Кате. Она притронулась к стакану губами и, смеясь, отдала его Фене.

Феня не отказалась.

- За хорошую жизнь! - сказала она. Выпила смело, прижалась губами к руке, заглушая так жгучую горечь а горле.

- Вот молодец ты, милая,-похвалил ее приемщик.

Какой-то вроде бы стон раздался среди простора. Послышались женские крики.

Весовщик выглянул из-за амбара.

- Что-то на путях,- с испугом произнес он и, подхватив свою фуражку, скрылся.

От амбара, и от телег, и даже из деревни бежали к станции люди, как это бывает, когда повеет бедой.

На путях стоял эшелон. Двери красных товарных вагонов были раскрыты. В глубине их - сумрак, в котором поднимались с соломы и двигались люди в военной форме, в красивых фуражках-конфедератках.

- Поляки,- сразу узнал Кирьян польских солдат.

Видел он таких же солдат под Брестом еще прошлой осенью, когда пучина войны захлестнула Польшу. Поляки отступали, бросали оружие, коней, оставляли свои города. Уходили от немцев, которые шли к нашим границам. А мы торопились туда, чтобы отдалить войну от них. Так две силы сблизились сошлись у роковой черты, за которой, в немецкой стороне, дымились скорбные зарева.

Кирьян запомнил и эти зарева, и крики женщин, и плач сирот над несчастной землей, откуда по ночам ветер доносил гул танковых орд, творивших что-то там, в зловещей тьме за Бугом.

Все это вспомнил сейчас Кирьян и даже почувствовал, как от эшелона, от сотен этих людей в вагонах, щемяще потянуло невыветрившимся запахом войны, тем особым запахом тоски в загорклой одежде.