А жизнь одна... - Иван Папуловский

Пули засвистели над головой, но девушка успела нырнуть в тот окопчик — прямо на обмякшее тело лейтенанта.

Это была ее удача, ее судьба. Гитлеровский офицер, стрелявший по ней и ранивший Роби, сидел в десятке метров от них. В голове Расмы лихорадочно билась мысль: увидят ли наши, хоть кто-нибудь? И вдруг она задела рукой гранату-лимонку, висевшую на поясе сраженного лейтенанта. Еще на Калининском фронте, до второго ранения, бойцы научили ее бросать гранаты, — и Расма решительно сняла «лимонку» с широкого офицерского ремня раненого. Ребристая поверхность гранаты показалась ей теплой. Она осторожно вытащила проволочную чеку взрывателя и легким, но довольно сильным броском выкинула гранату из окопчика, в сторону стрелявшего по ней фашистского офицера. Короткий вскрик там, где раздался взрыв, отозвался в душе радостью: значит, достала!

Подняла над окопчиком свою пилотку — так делали ребята на Калининском. Тишина. Выглянула сама. Фашист, вытянув вперед руку с парабеллумом, неловко лежал на бровке траншеи, в месте ее крутого изгиба.

Она долго искала рану на теле лежавшего в беспамятстве лейтенанта и не могла найти. Какую-то царапину обнаружила справа, чуть ниже затылка, там запеклась капля крови, и ничего более. И никакими средствами, никакими усилиями девушка не смогла вернуть ему сознание.

Но Расма все-таки нашла рану. Левый сапог белобрысого лейтенанта наполнился кровью. С трудом стянув его, девушка почистила края пулевой раны, поняла, что кость не задета. Но от такой раны не теряют сознание, вот что поражало молодого военфельдшера!..

Соорудив из нескольких молодых березок волокушу и кое-как взгромоздив на нее раненого, Расма потянула его в сторону шоссе. Бой откатился уже далеко, здесь по-прежнему слегка дымилась земля, в ноздри лез запах сгоревшего пороха, прелой листвы. Все это было приторно-горьким, трупным, тем более, что и трупов фашистов и наших встречалось довольно много. По лицу Расмы лил горячий пот, лейтенант оказался тяжелым, силы уже покидали девушку, когда она увидела меж деревьев санитара-солдата из своего медсанбата.

— В ногу? И всё без сознания? — удивился солдат и взялся за волокушу.

Около трех недель пролежал Роби в их медсанбате на окраине Выборга. Когда он пришел в себя и санитар рассказал ему про Расму, он захотел немедленно увидеть свою спасительницу. Так они познакомились.

«Ранение в голень ноги и касательное — ниже затылка», — таково было заключение врачей.

— Скоро будешь воевать, лейтенант! — весело сверкнув темными очками, сказал ему хирург-подполковник. — Легко отделался.

Стоявшая рядом Расма ласково смотрела на лейтенанта, и он улыбнулся ей так чистосердечно, распахнуто, что она даже смутилась.

Она пошла провожать его до КПП — контрольно-пропускного пункта на окраине Выборга, где он должен был сесть на попутную машину и уехать к месту дислокации своего полка. Июльское солнце светило в глаза — доброе, ласковое, будто желало им еще раз встретиться и уже никогда не расставаться.

Они сели на краю дороги, и Роби не сразу сообразил, что его правая рука, не встретив сопротивления, крепко обняла девушку за плечи, притянула к себе. Смутившись, лейтенант отпустил Расму, бессвязно пробормотал:

— Извини, я так тебе благодарен… благодарен… сказать не могу, как… — Помолчав, он заговорил: — «Легко отделался!» Хорошо сказал подполковник. Везет мне на войне. Сказать тебе, как я был еще в сорок первом расстрелян, как сбежал из своей могилы, перешел линию фронта?..

Ему захотелось выговориться именно перед нею, он никогда ни до этого, ни после не был столь красноречив. И Расма поняла его, она сама взяла руками его лицо и крепко поцеловала.

Год продолжалась их переписка, о которой хорошо знали его друзья и весь медсанбат, где служила она.

Уже в Курляндии, после Победы, он нашел ее «хозяйство», нашел подполковника, который прочил ему хорошую судьбу.

Это было в лесу близ берега моря. Опять стояла отличная погода, маленькие домики бывшего санатория причудливо белели на склоне лесистого холма, сбегая между буйной зеленью почти к самому пляжу, за которым шумел прибой.

Дежуривший по медсанбату старший лейтенант с узкими погонами привел его в один из этих домиков. Пожилая уютная женщина в белоснежном халатике радушно встретила гостя, восторженно смотрела на него широко открытыми черными глазами («украинка, наверное», — подумал лейтенант), щебетала что-то приятное.

В домике тоже было чисто, уютно, на окнах висели занавески. Давно Роби не видел такого. И глаза тут же нашли свой портрет в рамке, любовно поставленный на тумбочке возле высокой металлической кровати под бежевым покрывалом. Сладко кольнуло в сердце: «Любит, ждет… А это — ее кровать…»

Увидев кого-то за окном, женщина вдруг схватила лейтенанта за руку, увлекла в другую комнату, приложив пальцы к губам, и закрыла дверь.

Он слышал, что в домик вошла она, Расма, его единственная, его любимая, и дернул дверь, чтоб схватить ее в объятия, но женщина предусмотрительно защелкнула дверь на замок.

— У нас кто-то есть?

Это ее голос, он прозвучал для Роби милее райской музыки.

— Поставь спирт, чего держишь такую бутыль в руках! — сказала женщина Расме.

Оказалось, что девушка ходила получать спирт, и женщина вовремя смекнула, что бутыль выскользнет из рук Расмы, если она неожиданно увидит своего «белобрысого» лейтенанта.

Они прожили в домике трое суток вдвоем, наслаждаясь жизнью, Победой, своим нерастраченным чувством.

В сорок седьмом, демобилизовавшись, Роби вместе с Расмой объехали почти все города Эстонии, побывали на хуторе близ Тарту, где когда-то проживали старики Тислеры. Крестьяне той деревни, за которой числился старый хутор, подумывали об организации колхоза, и демобилизованный офицер, проживавший до войны в Советском Союзе, был единодушно признан консультантом по колхозному строительству. К сожалению, Роби мог рассказать о жизни ленинградских железнодорожников, о торфоразработках между Мгой и Синявином, о своей школе, куда он так еще и не собрался съездить, но как организовать колхоз — не знал.

— Поживи у нас, изберем председателем, — предложил ему старый Вилли, друг его деда, хорошо помнивший, при каких обстоятельствах в 1919 году, после падения Эстляндской трудовой коммуны, семья красного эстонского стрелка Вольдемара Тислера уехала в Россию.

— Оставаться дома, конечно, они не могли. Кулаки убили бы всех, а уж твоему отцу не простили бы агитации за советскую власть, за участие в гражданской войне на стороне красных. Нет, не простили бы!

Вилли был очень стар, казалось, все лицо его заросло лохматыми седыми волосами, только глаза да нос остались. Но глаза — живые, любознательные и, пожалуй, с хитринкой. Этого деда деятели местного «омакайтсе» обходили стороной: придраться не к чему, а язык что бритва.

В те годы по лесам скрывались банды «бывших» — кулаков и подкулачников, пособников фашистских оккупантов, классовая борьба в эстонской деревне разгорелась яростная, бескомпромиссная, и Роби, посоветовавшись с Расмой, пошел работать в милицию. Жили они в старом дедовом доме, рядом с хутором Вилли, Расма стала участковым фельдшером, мечтала поступить в университет. Никого из своих родных они не нашли.

Однажды, когда Расма поздно вечером вернулась в свой дом и зажгла лампу в большой комнате, по окнам ударила автоматная очередь. Зазвенели разбитые стекла, погасла лампа, и молодая женщина в страхе прижалась к простенку. Она еще не поняла, что ранена в плечо, ранена в мирные дни. А за окном вновь послышались выстрелы, вскоре ворвался, оставив открытой дверь, взволнованный Роби с двумя бойцами «народной защиты». Оказывается, они выследили банду, к хутору уже выехал взвод солдат во главе с чекистами…

Рана заживала долго, Роби трогательно ухаживал за женой, привел в дом племянницу старого Вилли — уже немолодую вдовую женщину, взявшуюся помогать «хорошему милиционеру». Но и сам милиционер в те дни почувствовал себя хуже — не отпускала тупая головная боль, обозначились частые пробелы в памяти. Пришлось сменить работу — стал автослесарем в мастерских МТС, но и это вскоре начало его тяготить, еле вытягивал норму.

Пошел в уездную поликлинику — к «ухо-горло-носу». Думал, боли идут от ушей. Два года лечился, переведясь в охрану МТС, пока однажды пожилой врач не спросил его:

— На фронте был? Ранен был?

— Был, был…

Врач-рентгенолог бесконечно крутил его между холодными пластинами аппарата — и так и этак. А когда посмотрел готовые снимки головы, поднял на Роби удивленные глаза и долго молчал, не зная, что сказать или как сказать.

Пять лет, как кончилась война, но она ни на миг не отпускала Роби и Расму. Хотели заиметь ребенка — начались один за другим выкидыши. Роби, как мог, нежно успокаивал жену, помогала ему в этом и племянница Вилли — добрая, умная женщина, ставшая для них роднее родных. Но было от чего прийти в отчаяние. А теперь вот этот полный непонятного блеска взгляд врача-рентгенолога!..