Грушевая поляна - Нана Эквтимишвили

как нужно уже поворачиваться для другого, и так до самого верха.

Хотя эта лестница снаружи, на свежем воздухе, запах на ней остается неизменным. Лела хватается за поручень в начале подъема и каждый раз подносит ладошку к носу, убеждаясь, что пахнет здесь все так же, потом поднимается до пятого этажа: тут лестница оканчивается маленькой платформой с поручнями. Отсюда можно увидеть стадион или слегка наклониться и ухватить узкую ветку тянущейся к небу длинной ели. Много дней и часов провела Лела наверху лестницы. Поднималась, потом снова спускалась. Перед каждым подъемом Леле кажется, что по этой лестнице она попадет в иное место, но лестница заканчивается у ровной глухой стены, и Лелино чувство испаряется. Когда идет проливной дождь, омывая не только лестницу, но и все, что вокруг, капли грохочут по ступеням, плющатся о железо, отскакивают, будто лестница хочет забросить их обратно в небо. Лела смотрит в окно на ливень и представляет, что во дворе интерната стоит матушка Тариэла, промокшая, сгорбленная. По ее поникшему носу стекает капля за каплей, а старуха все ждет, когда распогодится, чтобы снова подставить свое ветхое тряпье под лучи солнца.

В бане резко пахнет стиральным порошком, хозяйственным мылом и отсыревшими, изъеденными плесенью стенами. Если кому-то из детей обрабатывали голову средством от педикулеза, к привычной банной вони примешивался запах больницы.

В баню Лела любит ходить одна, чаще в начале недели, поскольку к этому времени все белье уже выстирано и дети выкупаны. Лела одевает чистеньких ребят в прежнюю, ношеную одежду, и ей кажется, будто она сама влезает в старую кожу.

В столовой всегда стоит неистребимая вонь: от громадных, с налетом жира, газовых плит тянет прогорклым маслом. Пахнет и обедом, чаще всего это каша, борщ, жаренная с луком картошка и «ложные» котлеты из картошки и черствого хлеба.

В административном здании не пахнет ничем, если не считать запаха кожи от дверной обивки, кружащего голову и непривычного; возможно, к нему примешивается запах детей, поскольку они ходят сюда из основного корпуса заниматься. Иногда добавляется аромат духов Цицо, который бьет в нос так же резко, как смрад давно не мытых детских тел.

Несколько дверей в коридоре исполосованы ножом, из дыр торчат желтоватые куски поролона – дверные внутренности, которые ребята отщипывают и используют для игр.

В сторожке Тариэла предсказуемо пахнет им самим: в маленькой комнатке ничем не перебить ни нафталиновый душок от одежды, ни папиросную вонь, ни запах еды, если жена принесла сторожу обед.

Возле бани есть местечко, куда не ходит никто – ни большие, ни маленькие. Это поляна, с виду весьма просторная, на которой растут низенькие грушевые деревья. Не было года, чтобы грушевые деревья не приносили плодов, но ни поляной, ни грушами никто не интересуется. Дело в том, что здесь всегда стоит вода: вероятно, где-то под землей давным-давно лопнула труба и затопила поляну. А может, тут бьет целебный ключ, но этого никто не знает. С первого взгляда зеленеющая поляна притягивает, особенно новичков, ведь воды за травой не видно. Порой на поляну забегает кто-то, думая ее пересечь, и ноги его тут же вязнут в земле. И стоят приземистые грушевые деревца, оставленные человеком, с крепкими узловатыми стволами, с длинными переплетенными ветвями, которые почти касаются земли. На этих ветвях каждое лето наливаются большие зеленые, точно полированные груши. К ним никто не прикасается, вероятно потому, что они не успевают созреть до заморозков, а может из-за вечно затопленной поляны, и груши на ней получаются водянистые. Если сорвать и надкусить грушу, почувствуешь, что она твердая, как скала, а те, чьим зубам достанет крепости ее разжевать, обнаружат, что она совершенно не сладкая. Когда Лела с пожарной лестницы смотрит на грушевую поляну, ей кажется, будто это какая-то неведомая земля, но, забежав случайно в этот укромный уголок, каждый раз пугается, что никогда не выберется отсюда. От страха у Лелы колотится сердце: вот-вот грушевые деревья поймают ее, повалят на мягкую землю, та навсегда поглотит ее тело, и сквозь него прорастут корни.

На второй день после похорон Цицо приглашает Лелу в свой кабинет. Цицо необычайно приветлива. Предлагает Леле шоколадку. Лела отказывается. Цицо благодарит Лелу за то, что в тяжелый период она оказала школе поддержку. Хотя Лела знает, что не сделала ничего, что бы требовало особой похвалы. Потом Цицо долго говорит о том, что Леле неинтересно, тем более когда в речи директрисы проскакивают такие слова, как «будущее» и «перспектива».

По закону интернат обязан заботиться о беспризорных детях школьного возраста, а после девятого класса[3] выпускать в самостоятельную жизнь. Для этого во времена строительства коммунизма существовали техникумы, профессиональные училища, фабрики и заводы, которые должны были принять таких детей и, как говорится, наставить на путь истинный. Государство также брало на себя обязательство обеспечить их квартирой. Но это было раньше, а теперь кто же даст квартиру выпускнику интерната, квартиры всем нужны: в первую очередь беженцам, малоимущим, перебравшимся из деревни в город, да и городским многодетным семьям, вынужденным тесниться в однокомнатной квартире. Квартиры нужны и людям среднего достатка, и совсем уж богачам: самому ли себе, для детей ли, для бизнеса, на всякий случай, да хотя бы и для того, чтобы ни в чем себе не отказывать.

Лела окончила школу три года назад, но пока не знает, куда пойти. Интернат, отметим справедливости ради, Лелу никуда и не гонит. Каждый выпускник школы волен жить здесь, сколько ему заблагорассудится, и никто его не попрекнет. У Лелы нет работы, да и что она может, кто ее возьмет? Работу, по словам Цицо, и нормальным-то найти непросто, на что же надеяться здешним детям?

Лела единственная из выпускников осталась в интернате. Остальные ушли, чтобы пробиваться самостоятельно, хотя их никто не вынуждал. Одни даже не окончили школу, другие стали попрошайничать в центре города и на многолюдных окраинах. Редко-редко кто из ребят находил рабочее место, например на рынках Лило или Навтлуги. Часть девушек вышла замуж; другие исчезли без следа.

Цицо предлагает Леле место сторожа – в том самом домике, где провел бо́льшую часть жизни Тариэл. С недавних пор двор перед интернатом используют как стоянку. Некоторые соседи оставляют там машины на ночь и вносят ежемесячную плату. Лучше потратиться, рассуждают они, чем утром найти свой автомобиль без зеркал, шин или магнитолы, а то и не найти вовсе. Цицо собирается поручить дело Леле, говорит, что доверяет ей и что Лела справится лучше Тариэла. У нее появятся свои деньги – плата за стоянку; правда, часть она будет отдавать Цицо на нужды интерната.

Лела