Грушевая поляна - Нана Эквтимишвили

встают в строй, как некогда советские школьники на «маршировках», распределяются попарно, держась за руки.

На кладбище жарит солнце. Маленькая процессия поднимается по склону. Лела смотрит на могилы и думает: «Так вот где хоронят обычных людей. А иногда и дебилов. Интересно, нет ли отдельного кладбища для дебилов, или кладбище для всех одно? Земля есть земля». Ребятишки рассматривают надгробия. Те, кто знает буквы, читают имена.

Могила выкопана. Гроб ставят рядом с ямой. Священник отпевает Серго. Что-то бормочет. Учителя выглядят немного подавленными и уставшими. Солнце иссушило землю, и с каждым шагом поднимаются клубы пыли.

Неподалеку от ворот кладбища стоит вытянутая в ширину девятиэтажка. Лела приглядывается к зданию. Правая часть дома почти разрушена, из-за пожара или землетрясения, кто знает. Остались только стены с черными провалами, сквозь которые видна улица на той стороне. Словом, не дом, а развалина, хотя если присмотреться к левому краю, догадаешься, что там по-прежнему живут люди. На веревках, натянутых на выцветших балконах, сушится белье, кое-где висят связки лука, чеснока, имеретинского шафрана, а порой и собранные в чулок неколотые орехи. Левый, обитаемый край дома словно перевешивает разрушенный правый – наверное, из-за тяжести жильцов, – и кажется, будто девятиэтажка постепенно уходит под землю.

Отец Иаков читает молитву, могильщик, морщинистый, тощий и сутулый, запыленный с головы до ног, подходит к гробу и отгибает желтоватый саван с лица и плеч покойника. Дети в серых пиджачках смотрят на застывшее лицо Серго с запавшими глазами и ртом, на сложенные на груди руки.

– Эх, бедняга… – говорит Гульнара.

Перед тем как священник прочтет последнюю молитву, Лела вглядывается в словно обиженное личико Серго. Дети рассыпались меж могил, по узким тропкам, и не спускают с Серго глаз. Священник возносит молитву. Запыленный могильщик выжидает, не подойдет ли кто из собравшихся к покойнику попрощаться. Гульнара подает знак могильщику, кивает, всхлипывает, и могильщик закрывает руки, плечи и лицо Серго саваном.

Лела знает, что Серго мертв, но все равно дивится, почему он не скажет ни слова. Не возмутится происходящим. К Серго никто не подошел попрощаться, и он не запротестовал, даже когда гроб закрывали крышкой.

Гроб опускают в землю.

Могилу засыпают, сухие земляные комья стучат о дерево, и у собравшихся сжимается сердце. Учителя и дети поворачиваются и по дорожкам направляются к выходу. А Серго остается на попечении могильщика и двух его помощников, которые – видит бог – добросовестно доводят дело до конца и навеки предают Серго авчальской земле.

Над могилой вихрится пыль. Дети щурят глаза, отмахиваются.

– Не оглядывайтесь, – поучает Гульнара и тут же хватается за ограду чьей-то могилы, чтобы не поскользнуться на узкой тропке.

– Почему, Гульнара-мас? – спрашивает бледный Ираклий.

– Правило такое, – отвечает учительница и, не удержавшись на склоне, семенит вниз, где стоит физрук. Авто подставляет Гульнаре сильную мохнатую руку.

– Не оглядывайтесь, слышали? – выкрикивает Лела бредущим по кладбищу ребятишкам.

– Почему, Лела, почему? – недоумевает Ираклий.

– Не знаю, – отвечает Лела и бегом спускается по небольшому склону.

– Не положено, – подтверждает Леван. – Когда человека похоронишь, нужно дать ему покой. Даже плакать уже нельзя.

Пожилой шофер поставил автобус в тени врастающей в землю девятиэтажки, а сам присел на дворовую скамейку, дымит сигаретой и терпеливо ожидает провожавших.

Глава вторая

Лела не знает, как и почему началась ее жизнь в интернате, кто ее зачал, где она появилась на свет и кто ее бросил, поручив заботам учреждения на Керченской улице. Даже Цицо ничего не знает о Леле. И о ее родителях не может рассказать, чтобы хоть как-то успокоить. Хотя по просьбе Лелы Цицо частенько вынимала ее дело, заглядывала в бумаги. Лела сначала жила в доме ребенка в районе Тбилисского электровозостроительного завода, а уж потом, в школьном возрасте, ее перевели в интернат. Вот и вся ее несложная биография.

Иногда Лела пытается вспомнить свой первый детский дом. Ей вроде бы видится какая-то женщина, играющая на пианино, и новогодний праздник, где она, Лела, в бумажном колпаке, к которому приклеены осколки елочных игрушек и который удерживает на голове жмущая под подбородком резинка. Лела больше ничего не помнит: ни как уехала оттуда, ни тамошних обитателей; порою ей даже кажется, что она вообще ничего не помнит, а попросту все выдумала, в действительности же ни пианистки, ни блестящего колпака не существовало вовсе.

Всякий раз, как Лела после отлучки возвращается в интернат, стоит ей ступить на двор, и в ноздри ударяет знакомый запах. Чем ближе она подходит к основному – спальному – корпусу, тем сильнее становится запах, и смрадные стены интерната смыкаются вокруг нее.

В жилом здании на всех этажах в конце коридора находятся туалеты, из которых сквозь разбитые окна в коридоры сочится запах, неотличимый от вони туалетов на вокзалах и в поездах. В телевизионной, спальной и игровой тоже свои запахи, которые смешиваются в один, причем такой едкий, что его не истребить, сколько ни проветривай. В жилых помещениях пахнет здешними обитателями: немытым телом (этот запах непременно бьет в нос вошедшему) и одежками, выстиранными одним и тем же порошком. К ним добавляется душок лежалых одеял, старых матрасов, подушек и шерстяных покрывал, которые переходят от одного поколения воспитанников к другому. Здесь также пахнет керосинкой, зимой – дровяной печкой, в телевизионной пованивает старыми креслами, клейкой лентой, которой на зиму заклеивают окна; ко всему этому прибавляется нежный, свежий аромат стоящей на подоконниках герани.

Леле хорошо знакомы все углы и закоулки интерната, с притаившимися в них запахами, которые порой перешибает резкая вонь из туалета в конце коридора. Когда Лела заходит в интернат, из-за этой вони на нее вдруг накатывает тоска. Возможно, потому, что этот запах напоминает ей о матери сторожа Тариэла, которая перед смертью бесцельно бродила по улицам, держась за заборы. Ее знали все соседи. От старухи разило мочой. Часто, не дотерпев до дома, она заходила во двор интерната и присаживалась в кустах. Она уже не узнавала ни сына, ни внука. Сноровистой женщиной была в свое время, ловкой, деятельной, прошедшей через тысячу испытаний. Но когда у нее умер муж, оделась во все черное, и в этом трауре растаяла вся ее жизнь и память. При входе в интернат Лела почему-то всегда вспоминает мать Тариэла, а чуть погодя, притерпевшись к здешнему смраду, забывает о старухе.

В интернате есть один закуток, где Лела особенно любит бывать из-за того, как там пахнет. Это узкая, ржавая винтовая пожарная лестница, прикрепленная к стене основного здания со стороны, ближней к бане. Летом железо разогревается на солнце, и от лестницы исходит странный, сладковатый, заманчивый аромат. Леле с детства нравилось подниматься на нее, несмотря на начинавшееся каждый раз головокружение: ведь стоит сделать шаг,