Осколок в форме сердца - Сергей Тютюнник

Цветной июнь рвался через окно в ее серую палату.

7

Транспортный самолет с ранеными приземлился на военном аэродроме на окраине Ростова. На бетонных плитах темнели серые веснушки дождевых капель. Низкое, нелетнее, набухшее влагой небо сочилось почти невидимыми дождинками. Васильев помог Ольге выйти по опущенной самолетной рампе. Их ждала госпитальная машина. Первыми в нее загрузили тяжелораненых.

– Сейчас на перевязку, кой-какие процедуры сделаем, а уже потом отправим вас домой, – сказал Феликсовне дежурный врач. – Вы сопровождающий? – обернулся он к Жене.

– Да. Сопровождающий. Причем надолго.

– Не понял? – вскинул брови врач.

– Это я так… Не обращайте внимания.

Ольга, опираясь на костыли, попыталась сама забраться в машину, но не смогла и закусила губу. Васильев погрузил в салон «уазика» сумки, тут же подскочил и помог сесть Ольге.

К стеклам автомобиля прилипли первые крупные капли дождя и заструились вниз.

На третий этаж Ольгиного дома поднялись с трудом. Феликсовна еще не приноровилась к костылям и очень устала.

В ее однокомнатной квартире не было следов запустения. Видно, не так давно наведывались родители и убрали. Пыли не было даже на полированной поверхности стола. Ольга провела по нему пальцем.

– Мама с отцом заходили. – Она рухнула на диван. – Господи, что с ними будет, когда узнают все?!

Женя сел рядом и обнял ее за плечи.

– Ну, перестань. Не накручивай себя.

Помолчали.

– Ты не рассиживайся, – подняла голову Ольга, – сходи лучше за покупками, пока магазины не закрылись. Есть-то что-нибудь надо. Здесь холодильник пустой, как колхозный амбар.

– Да, Феликсовна! – засуетился Женя. – Где у тебя сумка или пакет для продуктов?

– На кухне посмотри… И коньяку возьми приличного.

– Есть, т’арищ по’ковник! – собезьянничал Васильев.

– Если ты хочешь таким образом меня развеселить, – остудила его холодным взглядом Ольга, – то это труд напрасный. Иди и не кривляйся.

Когда Женя ушел, Феликсовна с силой швырнула костыль на пол и закрыла ладонями лицо…

Промокший под дождем Васильев вернулся с курицей, овощами и пятизвездочным коньяком.

– А с неба все льет. Будто и не лето сейчас, а осень. Даже прохладно… Ты знаешь, я ведь готовить не мастак, – выкладывая на кухонный стол продукты, громко сказал Женя, чтоб Ольга расслышала в комнате. – Эту курицу я могу или просто сварить, или просто зажарить, без всяких там кулинарных выпендрозов.

– Не суетись, я сама все сделаю, – заковыляла в кухню на костылях Феликсовна.

– Но как же ты будешь… в таком положении?

Женя старался избегать выражений типа «без ноги», «на одной ноге» и тому подобных и не сразу находил им замену. Ольга чувствовала его замешательство, и от этого было еще больнее.

– Женя, я прошу тебя: не разговаривай со мной как с неполноценной. – Взгляд у Феликсовны потух. – Твоя так называемая деликатность еще больше мою ущербность подчеркивает. Хочется тебе сказать «безногая» – так и говори, хочется сказать «калека» – говори «калека».

– Ну, так тоже нельзя. – Васильев опустил голову.

– Так можно. И даже нужно. Если ты, конечно, хочешь, чтобы я чувствовала себя нормально.

– Я тебя не понимаю.

– Жаль… Поставь стул между мойкой и плитой. Мне так будет удобнее.

Ольга с трудом села, отставив костыли и, оглянувшись вокруг себя в поисках кухонных принадлежностей, вздохнула:

– Боже, какая же я действительно беспомощная, – и от отчаяния долго не могла поднять с колен отяжелевших рук.

– Ты мне только говори, что нужно делать, и я сам управлюсь. – Женя переминался с ноги на ногу.

– А что будет, когда ты уйдешь на службу, будешь в наряде или в командировке?.. А стирка, уборка?..

– Я все буду делать, – пробормотал Женя, сам не веря в то, что говорит. – И потом, живут же люди и без обеих ног, и парализованные. Вон, Николай Островский, слепой и неподвижный, целый роман написал – «Как закалялась сталь».

– Типун тебе на язык. – Ольга вздохнула и достала платок. – Ты, Васильев, после войны поглупел, что ли?.. Никак не поймешь простой вещи: люди в таком положении заканчивают совместную жизнь или хотя бы продолжают нормально начатую. Но я не слышала, чтобы кто-то с такой беды начинал.

– Вот мы и будем первыми. Опять же, наверное, на первых порах твоя мама поможет?

– Моя мама если узнает, боюсь, как раз и будет полностью парализованная – у нее того здоровья несчастного осталось на пару сезонов… Да и у отца тоже… И что ты будешь с нами, калеками, делать – закаляться, как сталь?

Васильев, не поднимая глаз, достал сигареты.

Ольга смотрела на него неотрывно, и губы ее еле заметно вздрагивали.

После молчаливого ужина Феликсовна ушла в ванную одна, не позволив Васильеву помочь. Женя расстелил диван-кровать и ходил по комнате, изучая Ольгину библиотеку. Из ванной вдруг донесся глухой удар. Васильев метнулся к закрытой двери.

– Ты упала, Оля?! Открой! Я же предупреждал!

Феликсовна не открыла.

– Успокойся. – Голос ее готов был надорваться. – Ничего страшного.

Спустя десять минут она вышла с костылями, в халате, надетом поверх длинной, почти до пят, ночной рубашки.

– Ударилась? – Васильев внимательно посмотрел Ольге в глаза.

– До свадьбы заживет, – отрезала Феликсовна.

– Ну, что ты такая неприступная, как Брестская крепость?! Я же помог бы в ванной. Что ты там такое от меня прячешь, чего я не видел? – Феликсовна начинала его раздражать.

– Кое-чего ты действительно не видел. И не должен видеть. По крайней мере, пока. – Ольга проковыляла в комнату и тяжело опустилась на застеленный слежавшимися простынями диван. – Там коньяк еще остался. Принеси сюда. Выпьем для храбрости… И поставь, пожалуйста, пластинку. Там внизу, под проигрывателем, есть итальянская эстрада. Под коньяк пойдет…

Наступала их первая совместная ночь после подрыва на мине.

Долго лежали рядом, как чужие, – без движения, оцепеневшие, распахнув глаза в темноту, чуть разбавленную огнями города, мутными от дождя. Ольга ждала. Женя прислушивался к себе, пытаясь разобраться в душевной многоголосице. Наконец, голос, требовавший «Надо!», победил. Женя задвигался, положил руку Ольге на грудь, коснулся усами ее сухих ленивых губ. Движения его были суетливы. Ольгина ночная рубашка казалась броней, чистые голоса итальянцев с пластинки забивали голову. Женя искрился, но никак не мог загореться.

– Ты меня жалеешь, – сказала Ольга, устав от напряжения.

– Я боюсь, что у тебя нога заболит от моей возни.

– Не обманывай, – и вздохнула.

Она сказала правду, и Женя откинулся на спину.

– Видишь ли, – она старалась говорить философски, – любовь и жалость – две вещи несовместные, как гений и злодейство. Это классик сказал.

Женя молчал с бурей в груди и пожаром в голове, но в конце концов выпалил:

– Сразу видно, что твой классик не воевал.

– Принеси, пожалуйста, сигареты. – Ольга казалась спокойной.

Женя заскрипел диваном, поднялся и, пока ходил за сигаретами и пепельницей, решил возмутиться:

– Что ты меня все время пугаешь?

– Я тебя не пугаю, а объясняю. У тебя со мной ничего не получится. Не только сейчас, но и впредь. Так что не насилуй себя.

Женя щелкнул зажигалкой, выхватив из темноты бледное Ольгино лицо.

– Ты же умная и сильная женщина. Разве ты не понимаешь, что сама этими дурацкими разговорами нагнетаешь обстановку «военного психоза», как говорит наш командир…

– Я достаточно умная, чтобы реально смотреть на вещи, и достаточно сильная, чтобы самой справляться со своими проблемами, не загружать окружающих, а тем более не рушить чужие семьи.

– Семьи почти без тебя порушены были. – Голос Васильева отвердел. – А насчет того, чтобы меня не загружать…

– Тебя в первую очередь, – не дала договорить Ольга. – Ты в силу какой-то непонятной мне наивности или жалости (которая меня, кстати, раздражает) или чувства долга (что меня вообще бесит) думаешь, что я потеряла только стопу. А я потеряла все!

– Не понимаю, что значит «потеряла все»?! – Женя разозлился и закурил с остервенением.

– Например, возможность иметь детей (самой теперь нянька нужна), возможность нормально любить и быть любимой… Кстати, в том числе в постели спокойно ноги перед мужиком раскинуть, не боясь шокировать его своим обрубком, – ответила Ольга со спокойным вызовом.

– И это «все»?!

– Это не все, но существенно. После вида моей культи у тебя сроду на меня не поднимется. Я и так не красавица, не Мерлин Монро… А баба должна вызывать желание. Судьба у нее такая.

– Ну, знаешь…

– Знаю… И тебя знаю… Будь ты мужланом, грубым и прямым, как рельс, было бы проще. Но ты ведь штучка тонкая, впечатлительная. Я себе представляю, что бы ты испытал, когда в ванной этот кусок мяса во всей красе увидел…

– Что ж теперь – удавиться, что ли, раз на конкурс красоты «лучшей пары ног» не попадешь?!