Когда нам семнадцать… - Виктор Александровский

Грачев взъерошил Ванины волосы и молча поднялся со стула.

Мы вместе с ним подошли к верстаку.

— Контурную катушку дома, видать, мотали? — спросил Максим Петрович, сняв стенку приемника.

— Дома, — подтвердил Игорь. — А что, неправильно?

— Неаккуратно… Но дело не в катушке. — Учитель задержал свой взгляд на межламповом трансформаторе: — Конец обмотки у вас к чему припаян?

— К земле.

— А надо?

— К аноду, — смущенно поправился Игорь.

— То-то же! Надо перепаять конец проводничка.

Игорь стал нагревать паяльник. Подошли Романюк, Вовка, Тоня. Филя подключил наш двухламповый к антенне.

Сев на верстак, Максим Петрович попросил нас помолчать и не спеша стал настраивать приемник. Медленно накаливались радиолампы. Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло. Лица ребят, осветившиеся было надеждой, замерли в растерянности.

— Что-то испортилось? — встревожилась Тоня.

Но в тот же миг точно ветерок пронес по комнате отдаленные звуки музыки.

— Действует! Действует!

Ребята засуетились, теснее окружили Максима Петровича. Вдруг наушники снова умолкли, но учитель поднял руку, передвинул рычажок, и в наступившей тишине прозвучал знакомый голос диктора сибирской радиостанции:

— …Внимание трудящихся всего мира в течение многих недель было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить смелых людей, они вырвали челюскинцев и доставили их на материк… Советская авиация победила! Все ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, судовой журнал, научные материалы забраны и доставлены на материк. Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасению челюскинцев закончена. На льдине реет алый советский флаг!

— Ура героям-летчикам! — крикнула Тоня.

— Ур-ра! Ур-ра! — зазвучало в лаборатории.

Максим Петрович выключил приемник.

— Ну вот, не сумели бы построить свой двухламповый, не узнали бы… Поздравляю, друзья!

Снова крикнули «ура». Игорь завел разговор о постройке в школе радиоузла. А мне стало грустно, и я отошел к окну, где приткнулся Вовка Рябинин.

— Как же это… лагеря больше не существует? — вдруг сказал он и умолк… — Эх, Лешка, Лешка, закрылись лучшие страницы жизни!

Я думал о том же. Вот сейчас, в этот вечер, из школы уходило что-то очень родное, душевно волновавшее всех нас. И оно, быть может, уже никогда не вернется…

Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло.

Глава пятая

В старой каменоломне

Картофельное поле заводских огородников у самой реки. За голубой ангарской ширью — зеленеющие луга с просветами озер, холмы, волнистая синева горизонта…

Отставив лопату, Павел вздыхает:

— Утиная пора, Алеха. Апрель на исходе…

Заметив, что я обгоняю его, брат начинает быстро и сосредоточенно копать, потом, схватив горсть земли, смеется. На ладони у него дождевой червяк.

— Скажи, какое мясо пропадает! Нажива на окуня.

— А ты сегодня веселый, — говорю я.

— На природе, Алеха, всегда хорошо. Только ты не думай, я с тобой все равно ругаться буду.

Павел вытаскивает пачку папирос, но его неожиданно схватывает кашель. Отбросив лопату, брат идет к костру.

— Тьфу! Не забывает, стерва, — тычет он пальцем под сердце и, как будто что-то нащупывая в груди, шевелит плечом. — С ней, видно, и в гроб заколотят… Да нет, шалишь. Пуля — не дура, но и мы за так не сдадимся! Иди-ка, Алеха, поговорим…

Присев на корточки, Павел выхватывает из пепла дымящуюся картофелину, бьет по ней кулаком и, взяв в пальцы чашечкой, долго и старательно дует на белоснежную мякоть.

— Слышь-ка, Алеха, говорят, будто нынче десятые классы откроют?

— Читали нам в школе такое решение.

— А ты чего же молчишь?.. Передай соль.

Я передаю соль, беру сучок и копаюсь в горячем пепле.

Картофелина, вытащенная мной, дымится, я не решаюсь разбить ее, как Павел, кулаком.

— Не бойся, не сгоришь, руки-то, поди, не дворянские. Вот так, так. Еще раз ее по макушке. Ну!

А мне уже расхотелось есть…

— Так как же ты решил? — не отступает Павел.

— Работать пойду.

— Слыхал уж! — Брат сердито отшвыривает обугленную кожуру. — Так! Отец неучем век прожил — понятно, не те времена были. Я рано работать пошел поневоле — семья. Ну, а ты-то чего куролесишь? Да и меня еще впутываешь.

— Тебе тоже надо учиться.

— А я не знаю? Гляди, глава семьи выискался!

«Сказать разве ему все начистоту? Будь что будет!» — решаю я.

— Пойми, Павел! — начинаю я. — Учиться в школе стало неинтересно. Со спасением челюскинцев закрылись лучшие страницы жизни.

— Чего, чего? Какие страницы? Ишь ты, как высоко завернул! Подбрось-ка, парень, веток в костер.

Облокотившись на землю, брат вытащил папиросу.

— Говоришь, закрылись лучшие страницы жизни? Ты, выходит, и не рад, что летчики спасли челюскинцев?

— Ну, знаешь!..

— Ладно. Я просто хотел наглядно показать, что дешевая романтика приводит к чепухе, к бессмыслице.

— Там, на Севере, — настоящий труд и романтика настоящая!

— Вот-вот… — задымил папиросой Павел. — А ответь-ка мне, Алеха, на такой вопрос: за что я свое токарное дело люблю? Молчишь? Боишься меня обидеть? Не бойся! Я свою романтику задешево не отдам. — Павел улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжал: — Вот я тебе случай расскажу. Подходит как-то к моему станку наш главный конструктор завода — не знаешь? — товарищ Чернышев. Уважаемый инженер. Подает мне чертеж и говорит: «Вот, Рубцов, тебе задание: выточить эту деталь. Сделаешь — опытный образец машины войдет в строй, нет — значит, всю технологию перекраивать заново. Эту штучку не просто сделать, предупреждаю». И я взялся. Два дня и две ночи не отходил от станка. Ну и горячился же я! Одну деталь запорол, другую пришлось еще раз точить. И все же сделал: в машину мою деталь поставили. Народ собрался смотреть. А я места себе не нахожу. «Пойдет, — думаю, — машина или нет?» И машина, Алеха, пошла! В детальке весу-то всего граммов двести, а без нее экая махина — ни с места! Это как понять? Не романтика?

Рассказ брата не тронул меня. Просто не хотелось огорчать его. Я сбивчиво заговорил о рабфаке, куда Павел собирался поступать, и о том, что я уже не маленький и что мне пора начинать самостоятельную жизнь.

— В рабфак я, между прочим, идти раздумал, — ответил Павел.

— Это чтобы я закончил десятый класс?

Павел сделал последнюю затяжку и бросил окурок в костер.

— Нет, решил готовиться в техникум. Как ты считаешь, в течение года осилю за седьмой класс? Без отрыва от станка. Помогать-то станешь?

— Павел!

— Ну, вот и договорились. А ты… ты поучись еще годок в школе — и на индустриальный факультет. А потом хоть на север, хоть на юг езжай. Гляди, на какую стройку страна размахнулась! Вот ты давай в инженеры подавайся, а я в техники. Василий Лазарев когда-то станки по картинкам знал, а теперь, гляди, в токари выходит! А ты заладил: «Кончились лучшие страницы…»

Снова принялись за работу. Рыхлая земля отдавала весенней прелью, легко рассыпалась под лопатой. Камни и стекло мы отбрасывали на межу. Вдруг Павел нагнулся, попытался поднять какой-то предмет, но не смог и подозвал меня.

— Обыкновенное железо. Да еще ржавое… — пожал я плечами.

— А вот и не железо, а чугун! — усмехнулся Павел. — Спица вагонного колеса… Как же ее сюда затащило?

— Нашел, из-за чего ломать голову!

— Чудак, ведь интересно же! — Он громко засмеялся. — Ты иди-ка сруби палку, да потолще, — негромко приказал он.

Когда я вернулся из леска, брат, докопав огород, сидел возле находки.

— Так… Палка подходящая, — повертел он в руках березину. — А теперь прикручивай к ней спицу, вот тебе проволока.

Я молча выполнил его указание.

Пощупав, крепко ли привязано, Павел поднялся, взвалил на плечи лопаты, показал мне глазами на спицу:

— Берись за тот конец, я за этот.

— Куда? Зачем?

— На завод. В вагранку.

— Вот уж ерунда какая! Такую паршивую ржавчину нести по городу! Смеху наделаем и только.

— Да, действительно, не романтика. Просто черный труд!

Подойдя к спице, я со злостью взялся за палку. Молча, стараясь не раскачивать тяжелый груз, мы пошли по полю. Передохнули, снова взялись. Тропинка повела в гору, к Заводской улице. Солнце припекало. Рубаха неприятно липла к спине. Заныли руки, ключица. Хотелось бросить проклятый березовый конец, сесть вот тут, на краю дороги, и плакать от злости.