Божественное свидание и прочий флирт - Александр Смит

— А я все еще верю в традицию, — признался фермер. — До определенной степени. Понятно, что вокруг хватает ерунды, но без традиции мы бы просто плыли по течению. А она придает нашей жизни чуть больше… четкости.

Отец Энни ждал ответа или, по крайней мере, какого-нибудь комментария. Традиция?

— Ведь они верят в традицию, не так ли? — Он указал жестом на конюшни за лужайкой.

Двое мужчин выводили оттуда лошадей; оба были в синих комбинезонах, сшитых на скорую руку, и ветхих поношенных шляпах — вряд ли сыщешь шляпы длиннее.

Фермер рассмеялся.

— Эти африканцы? Да. Для них традиции очень важны. Очень. К тому же они суеверны. Думаете, в этом состоит их отличие?

Он протянул руку за пивом, которое стояло перед ним на деревянном столике из муквы, и затем сам ответил на свой вопрос:

— Вероятно.

Мужчины, выводившие лошадей, остановились. Один из них наклонился, чтобы поднять переднюю ногу коня, и взглянул на подкову. Потом он ослабил повод и хлестнул жеребца сбоку по шее. Другой тоже отпустил свою лошадь и громко крикнул. Кони, отпрянув, понеслись по загону легким галопом.

— Там им раздолье, — сказал фермер. — В здешних местах это два самых лучших скакуна.

Молодой человек не сводил с коней глаз, пока те бежали в высокой, по колено, коричневой траве загона, используемого как пастбище. Гораздо проще ни во что не ввязываться, думал он. Остаться холостым и прожить жизнь в квартире для школьного персонала. Разве это не представлялось ему более естественным? Неужели он действительно хочет жениться? Он смотрел на отца Энни, а в голове крутилось одно-единственное слово — тесть, тесть. Оно звучало странно и неуместно. Он никогда не сможет его так называть. Это у других людей есть тести, и у них же были жены.

— Он безумно хорош собой. Нам он понравился. Могу тебя уверить, что отцу он тоже понравился. Я это сразу почувствовала.

Мать взглянула на Энни и увидела, как у той зарделось лицо от смущения.

— Я всегда была уверена в том, что ты приведешь стоящего человека. Ни на секунду в этом не усомнилась.

На мгновение воцарилось молчание. Дочь смотрела в пол, поглощенная узором на циновке возле ног.

— Когда можно будет рассказать об этом людям? — спросила мать. — Надеюсь, нам не придется долго ждать.

Теперь заговорила Энни:

— В любое время. Можете рассказать хоть сейчас.

— Вот и хорошо.

Они снова умолкли. Снаружи донесся звук дизельного генератора. Мать поднялась со стула и подошла к окну. Ничего не было видно; кромешная ночная мгла и квадрат света от окна.

— Ах, как жарко! Временами я сожалею, что мы не живем на Мысе или Восточном Нагорье. Где угодно, только не в Матабелеланде.

— Мы хотим пожениться через полгода, — сказала она матери в спину.

— Прекрасно. Достаточно времени, чтобы все подготовить. Так много надо успеть сделать.

— Мы подумали, что собор в Булавайо…

— …как раз подойдет. Ну конечно же. Не будет никаких трудностей. Можно позвонить туда утром.

Мать повернулась к ней.

— Моя дорогая, я не знаю, как это сейчас происходит у других, жизнь так изменилась. У людей теперь такие разные взгляды…

Глядя на мать, она заметила, что на ее выцветшем платье с одного бока отпоролся подол.

— Понимаешь, в наше время мы, как полагалось, ждали… в общем, никто не позволял мужчинам… Но потом, когда уже помолвлены, все становится иначе. Позволено больше.

Дочь не проронила ни слова, в душе желая, чтобы мать прекратила говорить, но та не унималась.

— У помолвленных пар появляется некоторая свобода действий. Только, моя дорогая, пожалуйста, будь осторожна. Это все, что я хочу сказать. Помни, что зачастую жизнь преподносит сюрпризы, и тогда… Ну, тогда все может зайти дальше, чем следовало, и позже ты будешь сожалеть…

— …что, в результате не наденешь подвенечное платье — зачем ходить вокруг да около?

Мать улыбнулась, напряжение исчезло.

— Верно, — сказала она. — Именно так.

Мать от них ушла, когда ему было одиннадцать. Он знал, что родители часто ругаются, слышал их разговоры на повышенных тонах и видел напряжение на лицах, когда они бывали вместе, но думал, что так живут все. Он знал, что в других домах тоже бывали скандалы, что другие родители порой могли вцепиться друг другу в горло, и еще он знал, что бывает нечто такое, что называли разводом, и это случалось в других семьях и приводило к сложной жизни на два дома, два автомобиля и раздельные выходные дни. Однако, когда она внезапно покинула их, сдержанно, безмолвно поцеловав его перед сном, он к этому был не готов.

Утром отец вошел в комнату, чтобы его разбудить, и стоял там, взволнованный, закутавшись в халат.

— У меня печальные новости, Майкл, — тихо сказал отец. — Твоя мать от нас ушла.

Он лежал тихо, уставившись на потолок, думая о том, как бы притвориться спящим, чтобы отгородиться от этой вести. Но отец стоял рядом, не сводя с него глаз, и он должен был что-то ответить.

— Когда она вернется? — спросил он.

— Боюсь, что никогда. Она ушла к другому. Они уехали жить на север, в Найроби. Мне жаль.

Вот и все, что было сказано. Они никогда больше не говорили о матери; он не касался этой темы, чувствуя боль отца; отец же, смущенный и не в силах видеть переживания сына, просто делал вид, что ничего плохого не произошло.

Вести домашнее хозяйство было совсем не трудно. По магазинам ходила домработница-африканка, и она же следила за работой двух горничных. Все ладилось. Одежда выстирана и отутюжена, начищена обувь и застелены кровати. Это не подвергалось сомнению; все шло своим чередом.

Его отец — адвокат — весь день проводил в офисе, но всегда возвращался к ужину и никогда не уходил на ночь. По выходным они вместе плавали в озере или отправлялись в горы, что окаймляли город на юге, разводили костер и жарили сосиски и бекон. Во время школьных каникул отец брал его с собой порыбачить на Замбези, это увлекательное приключение оба с нетерпением ждали в течение многих месяцев.

Так он и вырос в доме, который те, кто знал о прелюбодеянии и отъезде его матери, называли «грустным» или «жалостным», но для самого Майкла этот дом был вполне надежным.

Однажды, когда ему уже исполнилось семнадцать, он возвращался днем домой после игры в регби и увидел сине-белую полицейскую машину, припаркованную на подъездной дороге. Прямо перед домом стоял сосед; он пристально посмотрел на Майкла, а затем быстро пошел через лужайку ему навстречу.

Отец, сообщил сосед, попал в аварию. Получил серьезные телесные повреждения, нет, хуже; очень жаль, но ему уже ничем нельзя помочь. Фактически его убили. Все скорбят об этом.

Водитель другого автомобиля был пьяным. Он работал на железной дороге и до утра кутил в клубе для железнодорожников, а потом несся вниз по Родес-стрит, не глядя на светофоры. Он сбил велосипед уличного разносчика продуктов, после чего на перекрестке врезался в отца. Пьяный остался невредим.

Больше Майкл ничего не слышал. Все последующие дни он пребывал в оцепенении; в церкви он сидел на жесткой скамье, опустив глаза, как будто всецело был поглощен желанием перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Когда подошло время вставать, деловой партнер отца, сидевший рядом, осторожно тронул его за рукав. Майкл не смотрел на гроб, которого просто не видел, но слышал запах цветов, тошнотворный аромат белых лилий, и слова:

— Твой отец был нашим братом во Христе, он был хорошим человеком, справедливым, у него случались разочарования в жизни, но он их преодолел. Кое-кто из здесь присутствующих, в том числе и я, служили вместе с ним в Западной пустыне, мы помним товарищество тех дней. В памяти каждого из нас он остался великодушным человеком, всегда приходящим на помощь другим. Именно так надо жить: быть честным с друзьями, преданным стране и добрым к слабому. Последуем же его примеру.

Отец был советником миссии в южной части города, и священники настояли на том, чтобы похоронить его там. Печальным эскортом они шли мимо теннисных кортов местного клуба, мимо хижин первых служащих фермы к миссии и месту погребения, обнесенному шаткой стеной. Был полдень, налетел горячий ветер и с земли поднялись в воздух маленькие клубы красной пыли. Он закрыл глаза. Отец как-то водил его к захоронениям первых миссионеров. Там была одна могила, надгробный камень на которую так и не установили — вот что значит попасть в черный список, — и он сиротливо валялся поодаль, возвещая: «ЧАРЛЬЗ ХЕЛЬМ, МИССИОНЕР, ДРУГ МАТАБЕЛЕ». Майкл открыл глаза и уставился на этот камень, а рядом, несмотря на бездну опустошающей боли, хоронили его отца.

Звучавшие фразы, казалось, эхом отзывались в пустоте раскаленного добела небесного свода: «Человеку, рожденному женщиной, для жизни отведено короткое время… В уверенности и надежде на воскрешение и продолжение мирской жизни». Потом — тишина, и церковный хор, облаченный по такому случаю в белые одежды, запел «Боже, благослови Африку».