В черном, черном городе… - Александр Карнишин

А, так про стихи-то! Полезны они своим ритмом. Если их читать про себя или полушепотом, то весь организм в этом ритме действует. И дыхание нормализуется, и сердечный ритм — все в соответствие приходит. Идешь так, раз-два — переступаешь, дышишь тяжело, а сам прокручиваешь в голове стих какой-нибудь. И вроде легче сразу становится.

Черное и белое — вот основа основ. И в книгах старых так и написано, как понимали древние начало всего. Смешал, мол, бог тьму со светом и получилась у него твердь земная. Вот и вопрос сразу: а какого цвета тьма? Какого — свет? А? Вот, то-то. И нечего больше выдумывать. Два цвета в мире. Всего два — черный и белый.

Там, под землей, под километром почвы и бетона, можно красить как угодно. Хоть синей по потолку, хоть красной по полу, хоть желтую полосу по маршруту эвакуации — это уже ни на что не влияет. Изначально — черный и белый.

— Он прекрасен без прикрас, этот цвет любимых глаз…

Вот же еще одна явная подсказка. Тут и биологом быть не надо — просто открыть свои глаза. Посмотреть в зеркало. Вокруг глянуть. Сказано же в древних книгах, что черные глаза — это доминантный признак. А всякие прочие цвета — рецессивные. Доминанта — значит, главный. Черные глаза у меня. И у тебя — черные. И не надо придумывать ничего иного. И поэт в древности понимал. Поэтому и писал, что цвет любимый — это цвет глаз. Черный, то есть. Тут не поспоришь. тут придумывать не надо ничего. А другие цвета — это в лучшем случае такие цветные линзы. Это "обманка". На самом деле глаза — черные. И небо — черное. И тень — черная. Вот и выходит, что сначала все было черным — вот он, цвет изначальный. А потом — бух! Взрыв такой первичный самый. И появился еще белый цвет. Но вот белых глаз просто не бывает.

— Это цвет моей мечты, это краска высоты…

Вот и видно, что поэт — умница. Конечно, цвет высоты. Какой цвет? А ты выйди на поверхность, подними голову, да погляди вверх. Какой цвет высоты? Черный! Какие же правильные стихи писали люди. А эти, что никогда не были на открытом пространстве, просто извратили в позднейших переписываниях и перепечатываниях. Додумали за автора. Придумали свое. Ну, если несколько поколений над головой видят потолок, крашеный синей масляной краской, так они везде во все книги "синее небо" и вставили.

— Это легкий переход в неизвестность от забот, и от плачущих родных на похоронах моих.

Вот же идиоты, а! Даже переписать хитро не сумели. Если уж сказано о похоронах — какой цвет имеется в виду? Всего два траурных цвета знает история цивилизации. Черный и белый. Так если все стихотворение, выходит, о черном, то и похороны — в черном. Это же ясно даже двоечнику! Вот все и выясняется только теперь. Все эти описания, все эти выдуманные цвета. Сюда бы их, спорщиков и радетелей за истинную литературу. Сюда, к нам, к настоящим работникам, на поверхность! Пусть кайлом помашут. Пусть дорогу пробьют. Пусть поглядят на небо, на звезды. На стены пусть поглядят. Какой цвет? Где они тут свой любимый синий найдут? Получается, кстати, что поэт-то как раз был из наших. Не бездельник. Видел небо и видел свет и тьму. Вот искренне и написал про цвет любимый, черный цвет.

А эти, которые только в подземелье сидеть, бездельники, позже просто переписали.

Все, конец вахты. Пора под крышу. завтра опять сюда — работы еще много. Хорошо бы этих, что стихи толкуют по-дурацки, сюда же. Уж тогда поломались бы, потрудились на общую пользу.

Бесшумно открывается люк. Потом так же бесшумно закрывается — уже сзади. Еще пять минут под ярким белым светом, уничтожающем любую биологическую активность на поверхности скафандра. Даже микробов уничтожает. Только тогда пускают воздух, и появляется звук. С чавканьем отлипает внутренний люк. Почти дома. Еще пара шагов. Надо бы доложиться старшему по вахте.

— На сегодня закончил, шеф! Пойду отдыхать?

Кресло бесшумно поворачивается. В нем знакомая мощная фигура старшего.

…И белое лицо. Абсолютно белое лицо! Страшное белое лицо с ярко-синими глазами!

— Ы-ы-ы…,- говорит, сидящий в кресле, протягивая руки вперед.

У него мощные длинные руки. Он поднимает их вверх и сдирает с себя белую кожу, кидает ее на пол вместе с синими глазами…

— А-а-а! Черт, черт, черт! Блин, я же чуть…

— Ха-ха-ха! Иди, отдыхай, герой! Так, говоришь, черный цвет?

— Идиот ты, шеф! Кто же так шутит!

Ноги трясутся и подламываются. Сердце заходится. И хоть теперь в кресле сидит тот, кому положено, светло смотрит, смеется ярко белыми на черном лице зубами, но, черт побери…

— Шеф, не надо так больше, а? Я же не выдержу… Или пальну с бедра, или свалюсь тут. Страшно ведь!

Еще бы не страшно. Все люди — как люди. Нормальный цвет лица — черный. Глаза черные. Только белки глаз белые и зубы. Все — черное.

А тут — такой страх, такой ужас!

— Иди уж, отдыхай. Я сейчас вторую смену потренирую на реакцию… Ха-ха-ха!

Смеется, гад.

Теперь-то видно, что это просто маска была из бумаги.

Но как же страшно!

Домой, домой. Туда, где под синими потолками стоят многоярусные койки, где свои вокруг, где можно перед сном обсудить стихотворение и повосхищаться вместе гениальности и прозорливости древнего поэта.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});