В черном, черном городе… - Александр Карнишин

Вот мы с Васькой стали каждую свободную минуту на железке проводить. Мы отслеживали Черный поезд и составляли график. Он, понимаешь, не только ночью пролетал. Он и днем мог, и рано утром — вот в самое любое время. Но мы график составили, потому что целых три года ходили и отслеживали. Три года — ровно. Все равно ведь в школе надо было доучиться, а потом уже решаться на что-то.

На что решаться-то? Да линять с этого Глухаря нафиг! Тут жизни нет! Что значит, родители жили и деды жили? Это их жизнь, а это — наша. Вот мы и решили для себя, что мало ли кто и как тут живет, а нам тут не место. Три года! Вам не понять, как это долго. То по очереди, то вдвоем — чуть что, сразу на железку. И караулить Черный поезд…

Да мы его тормозить и не собирались. Вот не хватало еще эту дырку черную остановить. Тогда бы и степь нашу и поселок — все туда ухнуло. Я думаю, что до карьера бы дотянулось бы. Такой был бы катаклизм — ого-го! Нет, тормозить не надо было ни в коем случае. Надо было просто встать перед ним, перед Черным поездом. И он уносил тебя, как если бы ты нырнул в черную дыру.

Есть, слышь, такая теория, что можно выжить, даже если — в черную дыру. Тогда, мол, насквозь пролетаешь и вылетаешь в другом совсем пространстве, за миллионы километров. Но это в космосе. А у нас тут — Черный поезд. Надо просто дождаться, встать перед ним, и тебя перенесет сразу в город.

В какой? Ну, это мы не обдумывали. Но мне казалось — в самый большой должно перенести.

И вот мы три года составляли график движения Черного поезда. И мы его, блин, составили! Оказывается, была формула, которой можно посчитать, когда он появится в следующий раз. И даже время вычисляется с точностью до часа.

В общем, мы с Васькой собрали свои рюкзачки. Ну, там, поесть на первый случай, попить. Немного денег. Совсем немного — мы бы в городе заработали, потому что уже не маленькие были. И однажды ночью, решившись, оставили записки родителям, а сами побежали на железку. Все было рассчитано. Час шагом до рельсов, час там ждать, а потом придет Черный поезд. И мы улетим на нем в город.

Что?

Дождались, ага. Стук колес, гудок такой страшный, сердце рвет, прожектор в глаза… Мы встали прямо между рельсами. А чтобы не так страшно было, просто отвернулись. А то ведь дрогнешь там, испугаешься, шарахнешься… И вот он летит, гудит, рельсы стонут, шпалы трясутся, мы стоим спиной. Васька первым встал. Я вторым, за ним. Рядом там все же тесно было. А надо было рядом, это я уже теперь понимаю — рядом надо было! А так вышло, что Ваську толкнуло, он — меня. И я сорвался, качнулся, шагнул в сторону. Вот и все, значит. Не вышло у меня ничего.

Ага, тогда как раз и ноги потерял.

Ну, так что, мужики, угостите инвалида, а? Я ж старался, рассказывал вам про наш Глухарь. Что? Про Ваську-то? А что про Ваську. Васька в городе. В самом большом. Вы его тут в Глухаре с тех пор видели хоть раз? Не видели. Вот то-то и оно.

Черный человек

— Так, говоришь, ты писатель?

Никто не выбивал в ночи двери, не светил в глаза ярким светом и не выкручивал руки. Все было обыденно и оттого еще более страшно. Бывает так, что все обычно, серо, буднично, но вдруг понимаешь что-то — и таким страхом окатит, таким ужасом…

Петр Николаевич Творогов был писателем. Уже давно был писателем. Он писал уже десять лет. Вот и полка специальная в комнате была им выделена под свои книги. Много книг. А чтобы книги писать, надо все подмечать, слышать, запоминать. Вот и то чувство ужаса от обыденности происходящего он когда-то запомнил. А теперь оно снова проснулось, и дрогнула, сводимая судорогой, шея, а глаза как будто сами, независимо от его желания, стремились сосредоточиться на какой-то мелочи в дальнем углу… Коленки не тряслись, нет. Они поджимались. Так, наверное, будет правильнее сказать. И руки. Не потели они и не тряслись. Просто вдруг стали совсем холодными, и даже кожа побледнела в синеву.

Человек в черном, как из фильма, как понарошку, во сне — в черном тяжелом пальто, в черной шляпе с черной шелковой лентой, черные брюки аккуратно наползали на черные блестящие ботинки с тупыми носами, неслышно ступающие по паркету. Черные перчатки. Он не снимал перчаток, водя черным пальцем по цветным корешкам.

— П-писатель, — заикнулся Петр Николаевич.

— Писатель — это хорошо. Писатели нам нужны. Писатели, чтоб ты знал, это инженеры человеческих душ. Сколько же душ попортили, эти инженеришки с купленным дипломом!

— У меня высшее образование! — обиделся даже Петр Николаевич. — Я пять лет учился!

— Да не о тебе речь, — махнул рукой в черной перчатке черный человек. — Ты же писатель, в отличие от них. Так?

Петр Николаевич даже не обижался на "тыкание". Он сразу понял, что вот этот, в черном, он может, ему разрешено, он выше.

— Писатель, да, — теперь удалось не заикнуться.

— А скажи мне, писатель, о чем вот эта книга?

Петр Николаевич пригляделся — обложки были очень уж похожими — откашлялся:

— Тут мой герой попадает в прошлые века и там начинает исправлять историю. Он проходит всю страну, завоевывает почет и уважение, становится…

— Стоп. Ты не понял, писатель. Я не спрашиваю у тебя конспект, кто там и куда пошел. Ты мне коротко и ясно скажи: о чем эта книга? Не понял? Это же твоя книга, так? Для чего она написана? О чем она?

Петр Николаевич подумал, что сказать честно, для чего написана эта книга, было бы не правильным в нынешней ситуации. Это с друзьями на кухне или в ресторане по поводу очередного издания можно было смеяться и цинично заявлять, что писано "за деньги", а вы, мол, не читайте — не для вас это. А тут как сказать?

— Вот один мой знакомый из Южной Америки, — продолжал нежданный гость, — говорил, что книга может быть о долгом путешествии и возвращении домой. Одиссей, помнишь, да? Или вот еще о долгой войне и чем все завершилось. Или еще о долгом поиске чего-то важного и находке. Ну, или о боге, наконец, который за всех вас умирает. Всегда умирает, что интересно. Я спорил с ним, но он водил тяжелым носом из стороны в сторону и стоял на своем. И свои книги он мог мне очень легко объяснить. А ты? Ты же писатель… Так о чем вот эта? Может, о любви?

— Ну… Там есть любовная линия…

— Линия. Всего лишь линия. Значит, не о любви. Может, о дружбе тогда? О настоящей мужской такой дружбе, когда за друга в огонь и в воду? Когда приходит вдруг телеграмма "друг, на помощь!", и ты срываешься и едешь, и спасаешь, бросая все свои дела… Это мне один американец рассказывал. Очень веселый был писатель. А? Так о дружбе, да?

Петр Николаевич нахмурил брови, вспоминая, как там все было, именно в этой книге. Пожалуй, нет. Какая дружба может быть у императора? У него есть подданные, а вот друзей нет и быть не может.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});