Хлеб и воля - Петр Кропоткин

Тысячи ткачей не могут работать на своих станках, в то время как их жены и дети ходят в лохмотьях по той же причине; а между тем три четверти европейского населения не имеет одежды, достойной этого имени.

Сотни доменных печей, тысячи мануфактур остаются постоянно в бездействии или работают лишь половину времени, все ради того же повышения цен, и в каждой образованной нации мы находим постоянно около миллиона, а иногда и до двух миллионов людей, остающихся без работы: ищущих работы, но лишенных возможности ее получить.

Миллионы людей с радостью принялись бы превращать невозделанные или плохо возделанные земли в богатые поля, способные дать роскошные жатвы. Одного года разумного труда было бы уже достаточно, чтобы увеличить впятеро производительность земель, которые теперь дают только жалкий урожай. Но смелые начинатели, готовые взяться за это дело, осуждены на бездействие, потому что те, кто владеет землей, копями, мануфактурами, предпочитают помещать свои капиталы — капиталы, украденные у общества, — в турецкие или египетские займы или в акции золотых приисков в Патагонии, так как им выгоднее заставлять работать на себя египетских феллахов, итальянцев, вынужденных покинуть свою страну, или китайских кули!

Во всем этом мы видим сознательное и непосредственное ограничение производства. Но есть и другое ограничение, косвенное и бессознательное, которое состоит в том, чтобы тратить человеческий труд на производство предметов совершенно бесполезных или служащих исключительно для удовлетворения бессмысленного тщеславия богачей.

До чего доходит это косвенное ограничение, невозможно исчислить даже приблизительно. Но все мы знаем и видим воочию, сколько сил человеческих тратятся совершенно попусту, тогда как они могли бы послужить для производства необходимых вещей, а в особенности — для приготовления орудий, нужных для будущего улучшенного производства. Достаточно будет указать на миллиарды, растрачиваемые Европой на вооружения с единственной целью завоевания новых рынков или для того, чтобы покорять соседей своему экономическому влиянию и облегчать эксплоатацию внутри страны; достаточно будет указать на миллионы, выплачиваемые ежегодно всевозможным чиновникам, роль которых заключается в поддержании господства немногих над экономической жизнью всего народа; миллионы, тратящиеся на судей, на тюрьмы, на жандармов, на весь механизм, называемый правосудием, в то время как известно, что стоит только хоть немного облегчить бедность в больших городах, чтобы преступность уже уменьшилась в значительных размерах; наконец, миллионы, употребляющиеся на распространение путем печати вредных идей и ложных известий в интересах той или другой партии, какого–нибудь политического деятеля или же компании эксплоататоров.

Но и это еще не все. Подсчитайте только количество труда, который каждогодно тратится совершенно попусту: здесь — на содержание конюшни, псарни или дворни богача, там — на удовлетворение капризов светских барынь и стремления к роскоши развращенного высшего общества, везде — на то, чтобы при помощи рекламы заставить вас купить вещь совершенно ненужную или навязать покупателям товар дурного качества, или даже на производство предметов положительно вредных для предпринимателя. Потраченного таким образом понапрасну труда несомненно хватило бы на то, чтобы удвоить производство полезных предметов или же чтобы снабдить машинами и орудиями много фабрик и заводов, а эти последние скоро наводнили бы магазины продуктами, в которых две трети населения нуждаются в настоящее время.

Словом, несомненно, что даже из числа тех, кто в каждой данной стране занимается производительным трудом, четверть по крайней мере всегда остается без работы в течение трех или четырех месяцев в году, а труд второй четверти — если даже не половины — идет не на что иное, как на развлечение богачей и на эксплоатацию публики.

Таким образом, если мы примем во внимание, с одной стороны, ту быстроту, с какою цивилизованные народы увеличивают свои производительные силы, а с другой–ограничение прямое или косвенное, которому подвергается производство вследствие современных условий, то мы должны заключить, что сколько–нибудь разумная хозяйственная организация дала бы образованным народам возможность накопить в течение нескольких лет столько полезных продуктов, что им пришлось бы наконец сказать себе: <Довольно! Довольно с нас угля, довольно хлеба, довольно одежды! Отдохнем и подумаем, куда еще приложить свои силы, как лучше употребить остающийся у нас досуг!> Нет, довольство для всех — не мечта. Оно, может быть, было мечтой тогда, когда человеку едва удавалось ценою страшного труда получить двадцать пудов ржи с десятины, когда он выделывал собственными руками нужные для земледелия и промышленности орудия. Но оно перестало быть мечтой с тех пор, как человек изобрел двигатель, который с помощью небольшого количества железа и нескольких фунтов угля доставляет ему послушную и удобную силу, способную привести в движение самую сложную машину.

Но для того, чтобы это довольство перешло в действительность, нужно, чтобы весь этот огромный капитал–города, дома, распаханные поля, заводы, пути сообщения, воспитание — перестал считаться частною собственностью, которой захвативший ее распоряжается по своему усмотрению.

Нужно, чтобы все это богатство орудий производства, с таким трудом приобретенное, построенное, выделанное, изобретенное нашими предками, стало общею собственностью, чтобы общество, с помощью своего коллективного ума, могло извлечь из него наибольшую выгоду для всех.

Для этого нужна экспроприация. А потому довольство для всех — наша цель; экспроприация — наше средство.

II

Экспроприация, т. е. возврат обществу того, что ему принадлежит по праву, — такова задача, поставленная историей перед нами, людьми конца девятнадцатого века. Все то, что служит для обеспечения благосостояния общества, должно быть возвращено обществу.

Но эта задача не может быть разрешена законодательным путем. Никто в такое решение и не верит: как бедный, так и богатый понимают, что ни современные правительства, ни правительства, могущие явиться вследствие какой–нибудь политической революции, не окажутся способными найти нужный выход. Всеми чувствуется необходимость социальной революции, и как богатые, так и бедные не скрывают от себя, что эта революция близка, что она может разразиться не сегодня завтра.

За последние полвека соответственная подготовка — эволюция — уже совершилась в умах; но под давлением меньшинства, т. е. имущих классов, она не могла воплотиться в действительность; ей приходится поэтому устранить препятствия силой и осуществиться в революции.

Откуда придет революция? Какими признаками будет отмечено ее начало? На эти вопросы никто не может ответить; мы находимся здесь в полной неизвестности. Но все, кто сколько–нибудь наблюдает и размышляет, все — как рабочие, так и эксплоататоры, как революционеры, так и охранители — чувствуют одно: что эта революция близка.

Что же мы сделаем, когда она наконец разразится?

Мы все так много начитались о драматической стороне прошлых революций и так мало знаем их действительно революционную работу, что многие из нас видят в этих движениях только внешнюю обстановку, борьбу первых дней, баррикады. Но эта борьба на улице, эти первые стычки длятся недолго и скоро заканчиваются победой или поражением народа; и именно после победы народа над его прежними правителями начинается настоящая революционная работа.

Неспособные и бессильные, атакованные со всех сторон, прежние правители уносятся вихрем восстания, если восстание имеет действительно народный характер. В 1848 году буржуазная монархия во Франции погибла в несколько дней, и, когда Луи–Филипп уезжал в извощичьей карете из Парижа, Париж забыл уже и думать о бывшем короле. Правительство Тьера исчезло 18 марта 1871 года в несколько часов, оставляя Париж хозяином своей собственной судьбы. А между тем движения 1848 и 1871 года были только городскими восстаниями; при настоящей же народной революции разложение всего государственного строя совершается с поразительной быстротою во всей стране.

Правители начинают с того, что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры, чтобы обеспечить себе возможность возврата.

Как только прежнее правительство расшаталось, армия перестает, ввиду растущей волны народного восстания, повиноваться своим вождям; эти последние, впрочем, также благоразумно стушевываются. Войско стоит сложа руки или же, подняв приклады вверх, присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать–бросаться ли с кулаками на толпу или кричать: <Да здравствует коммуна!>, — и расходится благоразумно по домам, <поджидая нового начальства>.