Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

– Анита не похожа ни на одну женщину, которую ты видела.

Донна глянула на него еще раз. Эдуард специально сказал именно так. Он поймал ее на ревности, как и я, и теперь играл на этом. Таким образом он мог объяснить мою странную реакцию на помолвку без риска разрушить свою легенду. Наверное, его можно было понять, но он тем самым еще и намекал на мое недостаточно светское поведение. Он настолько дорожил своей легендой, что был готов дать Донне думать о нас как о бывшей паре. Ни у Эдуарда, ни у меня не было за всю нашу жизнь ни единой романтической мысли насчет друг друга.

– Есть у меня багаж, – сказала я.

– Вот видишь? – Донна потянула его за руку.

– Все стволы в сумку не влезли бы.

Донна осеклась, обращаясь к Эдуарду, потом медленно обернулась ко мне. Мы с Эдуардом остановились, потому что остановилась она. Глаза у Донны были чуть расширены, и, кажется, у нее перехватило дыхание. Она смотрела на меня, но не в лицо. Будь она мужчиной, я бы могла сказать, что она уставилась на мою грудь, но на самом деле она не на нее смотрела. Проследив за ее взглядом, я увидела, что куртка у меня чуть отошла назад слева и виден пистолет. Наверное, это случилось, когда я поправляла сумку на эскалаторе. Небрежно с моей стороны. Обычно я очень осторожна и на публике свой арсенал не показываю. Я передвинула сумку, и куртка закрыла кобуру, как упавший на место занавес.

Донна коротко вздохнула, заморгала и посмотрела мне в лицо.

– У тебя в самом деле пистолет. – Голос был несколько удивленный.

– Я же тебе говорил, что она без него не ходит, – сказал Эдуард.

– Знаю, знаю… я просто никогда не видела женщину, которая… ты так же легко убиваешь, как Тед?

Очень разумный был вопрос. Значит, она больше внимания обращает на настоящего Эдуарда, чем я о ней думала. И потому я ответила честно:

– Нет.

Эдуард прижал ее к себе, предупреждая меня взглядом поверх ее головы:

– Анита не считает, что оборотни – животные. Она думает, что их можно исправить. Поэтому она иногда бывает слишком щепетильна.

Донна пристально смотрела на меня:

– Моего мужа убил вервольф. Убил на глазах у нас с Питером. Питеру было всего восемь.

Я не знала, какой реакции она ожидает, и потому не отреагировала. Лицо мое выражало заинтересованность, но никак не потрясение.

– А как вы спаслись?

Она медленно кивнула, поняв вопрос. Вервольф разорвал ее мужа на глазах жены и сына, но они остались живы, а муж – нет. Что-то произошло, что-то, что спасло их.

– Джон, мой муж, зарядил ружье серебряной дробью. При нападении он ружье выронил. Он ранил оборотня, но легко. – Взгляд у нее стал отрешенным, она вспоминала. Мы стояли в светлом зале аэропорта – три человека, окруженные тишиной и приглушенными голосами, а Донна не сводила с нас округлившихся глаз. Ни к чему было смотреть на Эдуарда, я и так знала, что у него такое же бесстрастное лицо, как у меня. Она замолчала, ужас в ее взгляде далеко еще не померк, и это говорило о том, что худшее впереди. По крайней мере для нее. Во всяком случае, из-за чего-то она по-прежнему испытывала чувство вины.

– Джон только за неделю до этого показал Питеру, как стрелять. Он был такой маленький, но я позволила ему взять ружье. Позволила ему застрелить монстра. Я позволила ему стоять перед этой тварью, а сама скорчилась на полу, не в силах шевельнуться.

Вот в чем был истинный ужас для Донны. Она допустила, чтобы маленький сын ее защитил. Позволила ребенку взять на себя взрослую роль защитника перед лицом кошмара. Она провалила главное испытание своей жизни, а Питер выдержал экзамен на взрослость в самом нежном возрасте. Неудивительно, что он ненавидит Эдуарда. Он заслужил право быть мужчиной в доме. Заслужил кровью, а теперь его мать хочет выйти замуж второй раз. А вот фиг ей.

Донна повернула ко мне измученные глаза. Она заморгала, будто с болезненным усилием выдергивала себя из прошлого. Она никак не примирилась с трагическим случаем, иначе бы он так живо не напоминал о себе. Когда наступает примирение, то о самом страшном горе рассказываешь без эмоций, так, будто оно стряслось с кем-то другим. Но даже смирившись, можешь поведать о минувшей истории как об интересном происшествии. Я встречала копов, которые лишь в пьяном виде могли выдать в разговоре боль о пережитой трагедии.

Донна страдала, Питер страдал. Эдуард не страдал. Я посмотрела на него, мимо искаженного болью лица Донны. Он уставился на меня пустыми глазами спокойного, выжидающего хищника. Как он смеет вот так влезать в чужую жизнь! Как смеет усугублять их страдания! Ведь как бы теперь ни повернулось, женится он или нет, они будут страдать. Все будут страдать, кроме Эдуарда. Хотя, быть может, тут я могла бы вмешаться. Если он испоганил жизнь Донне, я смогу испоганить жизнь ему. Ага, эта идея мне нравилась. Устрою я дождь над его парадом!

Наверное, мой замысел отразился у меня в глазах, потому что Эдуард чуть прищурился, и на миг я ощутила в позвоночнике холодок, который он умел навевать одним своим взглядом. Он был очень опасен, но ради защиты этой семьи я проверю, какова степень его угрозы, а заодно и моей тоже. Наконец-то Эдуард нашел, чем достать меня настолько, чтобы я нажала бы на кнопку, которую не хотела трогать. Он должен оставить в покое Донну и ее семью. Должен уйти из их жизни. И я заставлю его это сделать, а не то… Когда имеешь дело с Эдуардом, есть единственное «а не то». Смерть.

Мы смотрели друг на друга поверх головы Донны, пока он прижимал ее к своей груди, гладил ей волосы, говорил какие-то ласковые слова. Но его лицо и взгляд были обращены только ко мне, и пока мы смотрели друг на друга, я не сомневалась, что он знает мои мысли. Он понимал, к какому я пришла заключению, хотя вряд ли догадывался, почему его интрижка с Донной и ее детьми стала соломинкой, сломавшей спину верблюда. Но достаточно было видеть его взгляд. Пусть ему и невдомек почему, но он знает, что этот траханый верблюд разломался надвое, и единственное, что ему остается, – выполнять то, чего я от него хочу, или же погибнуть. Именно так – я бы это сделала. Я знала, что могу прицелиться и застрелить Эдуарда, причем не для того чтобы ранить, а убить. Это вызывало холодную тяжесть в груди, но вселяло уверенность, которая позволяла чувствовать себя сильнее – и чуточку более одинокой. Эдуард не раз спасал мне жизнь. И я не раз спасала ему жизнь. Но… но… Я буду тосковать без Эдуарда, но я его убью, если придется. Эдуард гадает, почему я так сочувствую монстрам. Ответ простой: я сама монстр.

3

Мы вышли в летний зной, и он обжег кожу горячим ветром. Солнце палило не на шутку, и поскольку стоял только май, летом тут наверняка будет пекло и загорятся амбары. Но правду говорят, что восемьдесят[3] градусов когда сухо – это совсем не то, что восемьдесят градусов когда влажно, поэтому ничего ужасного не было. На самом деле, проморгавшись на солнце и приспособившись к жаре, ее уже как-то можно и не замечать. Она привлекает внимание где-то первые пятнадцать минут. Когда я вернусь, в Сент-Луисе будет уже за девяносто, а влажность – от восьмидесяти до ста процентов. Это, конечно, если я вернусь. Если у нас с Эдуардом дело дойдет до оружия, вряд ли такая возможность представится. Скорее всего он меня убьет. И я надеялась всерьез уговорить его оставить в покое Донну и ее семью, не прибегая к насилию.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});