Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Бояре приговорили иль себе по воле?

— С боярами суду-ряду у меня нет!

— Не богом ли нашим речено: «Кый царь, идя на брань ко иному царю, не сядет ли преже советоваться, силен ли он с десятью тысячами противустать идущему на него с двадцатью тысячами?»

— Бог наш рече нам притчу: «Добро есть соль, но коли соль утеряет силу, чем осолить ее? Ни в землю, ни в гной не годна. Вон изсыпят ее!»

— Неже бояре умом скудны и в советах пусты, что с осолившейся солью ровняешь их?

— Противу меня мыслят. Себе на потребу — Руси во вред!

— Добро в твоей душе да восстанет надо злом… Снизойди до милости! И не приемлешь ли привереду за зло?

— Я ведаю накрепко, владыка, что — зло, что — привереда. Бояре опор мне чинят! Еще тебя супротив меня наущать станут. Ты им в том потакаешь — печалуешься по их вине.

— Вина их малая…

— Господь рече нам: «Верный в мале и во мнозе верный, а неправедный в мале и во мнозе неправедный».

— Бельского за сторожи посадил — княгиня плакалась у моих ног, молила о печали пред тобой.

— Бельский винил мне вельми!.. О нем не проси! По такой вине голову сечь надобно! Он лише за сторожами… Дознание учиню, проведаю — с кем вкупе супротив меня замышлял?

— Воротынский же в чем повинен?

— Тут счет иной! Руки опустил воевода… Не радеет о ратном деле… Летом из Серпухова на крымца медлил… Дал Гирею уйти без урона в степь. Да и иное, о чем покуда смолчу.

— Сведомый 5 стратиг князь Михайло… Отчего бы он так? Не обиды ль на тя захирели его?

— Нерадив — иль неверен! Обиды ж его я постиг: вотчинишку ему убавил — вот его обиды. Отсидится на Белоозере — отобидится. Обойдусь без него — утишится. Не то вовсе возмнил: его руками царство себе пристяжаю.

— Печалуюсь к тебе глаголом господним: «Еже согрешит противу тя брат твой, выговори ему… И еже покается, оставь вину ему».

Иван не ответил, нахмурился… В палате не было больше лавок, кроме той, на которой сидел митрополит. Это раздражало Ивана. Сесть на лавку рядом с Макарием не хотел: больно велика была честь даже и для митрополита. Стоял, хмурился…

Також и об ином… в кой уж раз с неотступством прошу, — потверже сказал Макарий. — Митрополита Иоасафа, что пришел к нам от константинопольского патриарха… с добром и миром отпусти восвояси. Кой уж год держишь втуне его на Москве… како татя, за ключами. Патриарх грамоты досылает укорительные… Сам Иоасаф ежеденно листы ко мне пишет — просит снять с него вины напрасные и отпустить домой.

— Всем ведомо, пошто я держу преподобного гречина за ключами, — недовольно ответил Иван.

— Ведомо, истинно, да отступись уж от того… Не винен Иоасаф… Не целовал он креста в Литве супротив тебя. Оговорил его подлый камянчанин… Сам ведаешь, что оговорил, дабы доверие твое добыть да и творить свои подлые дела, на кои его в Литве снарядили. Раз уж ты вызнал те скровные поползновения камянчанина да и в тюрьму его вкинул, стало быть, и Иоасафа тем оправдал. И вели отпустить его с миром домой. С патриархом негоже нам враждовать.

— Я б и его самого за ключи посадил… патриарха!.. Ежели б привел он к нам в землю нашу шиша 6 как привел его Иоасаф. Нешто не в свите Иоасафа пришел к нам сей подлый монах, чтоб посеять измену в дому нашем? Станешь говорить, что не ведал преподобный, кого ему дьявол посылает в попутчики? А как ведал?..

— Не ведал, — твердо сказал Макарий.

— Так пусть ведает отныне… Пусть везде ведают, и в Литве, и в Константинополе, что мы в нашу землю шишей не дозволим водить. — Иван помолчал, сурово всхмуривая брови, покосился на Макария, пересиливая себя, сказал: — Ладно уж… ради твоих великих просьб, владыка, оставлю я вины преподобному гречину. А вот домой ему дорога покуда закрыта. Война!

— Немощен я… Бог призывает меня к себе, — тихо и скорбно проговорил Макарий, изнеможенно опуская голову. — И не простит он мне, ежели не отвращу тя от пролития крови христианской. Бусурманская нечисть разоряет наши церкви, ругается над верой нашей… Замирись с Литвой, повернись супротив бусурман — славой имя твое покроется во веки.

— Уж не бояре ли тебя на такую мысль навели, владыка? — насупясь, спросил Иван и скрестил на груди руки.

— Сия мысль от бога и во имя бога! — твердо сказал Макарий, но глаз на Ивана не поднял. Руки его упирались в лавку — сидеть ему было так же томительно, как Ивану стоять. Клобук его сполз на ухо, лоб взмок… Макарий тяжко вздохнул…

— Во имя бога отвращаю тя…

— Твоими мольбами простится мне, владыка…

— О душе твоей я молюсь денно и нощно…

— Бог услышит тебя, владыка, и споможет мне. Нет в том греха — отчизне силы придать! Море добуду — замирюсь с литвинами на веки веков и детям своим таков завет оставлю.

— Во все века и у всех народов государи мало внимали гласу божьему. Несть во мне сил отвратить тя от войны… Призываю милостивым быть к побежденным.

Макарий снял с себя крест, Иван преклонился…

— Во имя отца и сына и святаго духа благословляю тя на дело ратное. — Макарий трижды осенил Ивана крестом. — Да будут с тобой успех и удача!

Иван поцеловал крест, повернулся к иконам, перекрестился и торопливо вышел.

2

Спустя неделю после рождества Иван выехал в Можайск к войску, велев быть с собой брату своему Владимиру Старицкому с дружиной его, с боярами и воеводами старицкими.

В Москве на главенстве остался Мстиславский, вместо посаженного в темницу Бельского. Осталась в Москве и царица Марья, беременная первенцем. Иван окончательно уверился, что Девлет-Гирей не придет к Москве, и не велел ей отъезжать в Вологду, в Кириллов монастырь, куда по обычаю отправлял свою семью на время походов, дабы обезопасить ее на случай неожиданного нападения крымцев. Остались в Москве и оба царевича — сыновья Ивана от первой жены Анастасьи Захарьиной — Иван и Федор. Иван был уже смышленышем — на девятом году… Учился грамоте у дьякона церкви Николы Гостунского — Ивана Федорова, скакал на лошади, рубил саблей, под стать отцу выдавался упрямым и дерзким. Федор был совсем мал, тщедушен, пуглив; то и дело прятался от своих дядек и нянек по разным углам и закуткам, отчего всегда по дворцу носилась переполошившаяся челядь, разыскивая пропавшего царевича.

В Можайск Иван прибыл по первому насту. Приближалось крещение, и зима наконец набрала силу. Упали снега, заморозились реки, по окрепшим дорогам потянулись посошные 7 обозы, доставлявшие войску корм, пушечное зелье, ядра, холсты, канаты, сбрую… Посошных людишек в нынешний поход было собрано множество: одних конных пять тысяч да пеших тысяч тридцать.

В Можайске Ивана ждал с главными полками Алексей Басманов. Щенятев и Шуйский с нарядом ушли в Великие Луки; с ними ушел казанский царь Симеон Касаевич да царевичи Бек Булат, Кайбула и Ибак — с татарскими и черкесскими полками.

По приезде устроил Иван смотр главным полкам. На можайском степище, в трех верстах от города, громадным кольцом стало войско: конные и пешие, стрельцы и пищальники, лучники и копейщики… Впереди воеводы, стрелецкие головы — в доспехах, со знаменами…

Войско стояло торжественно и сурово. В морозном воздухе клубился пар от дыхания многих тысяч людей, всхрапывали кони, громко покрикивали стрелецкие сотники — сухими, резкими голосами, как бичами, щелкали в воздух:

— Ободрись!

На востоке, в полверсте от войска, громадился бор. Вдоль его опушки протянулись шатры, шалаши, наметы… Пылали костры, застилая небо дымом от сырых, прямо с корня, плохо горящих дров; в громадных котлах варились бараньи туши, туши лежали рядом с котлами, на постеленной на снег соломе. — уже застывшие и только освежеванные, парующие, и отдающие приторью свежей крови. Вокруг вились своры голодных собак. Их отгоняли горящими головешками, обливали кипятком…

В бору тарабанили топоры — валили лес; бревна распиливали на чурбаки, чурбаки секли на поленья и на возах везли в город — к царскому дому, к боярским и воеводским домам, подвозили к кострам, к баням — неподалеку, на косогоре, стояла их целая дюжина, больших черных изб, в которых зараз могло мыться по сотне человек.

В Можайске ударил набат, колыхнув над степищем смерзшийся воздух… Люди поснимали с голов шапки и замерли — немо и напряженно, — только пошло из одного конца в другой, легко, как вздох, оторопело-радостное:

— Царь!

Умолкли в лесу топоры, утихли пилы, замерли на месте возы и сани, а те, что были на дороге, съехали на обочину, в рыхлый, глубокий снег: лошади по брюхо, возницы по пояс — как истуканы, вбитые до половины в землю…

Тяжелая тишина распласталась над всем этим громадным, оцепеневшим скопищем людей.

С того места, где стояло войско, ударила пушка — оттуда раньше заметили царя, — и тут же впереди на дороге заклубилась снежная замять…