Лета 7071 - Валерий Полуйко

Федька нисколько не подивился такой быстрой и неожиданной перемене Ивановых мыслей: знал он эту его коварную странность — держать в голове наготове, как стрелы в натянутых луках, сразу по нескольку мыслей… Какую из них он выпустит — поди угадай!

5

Федька с презрительной ленцой ввалился в думную палату, прошел к середине и остановился, поставив ногу на лавку, где сидели Щенятев и Бельский.

Ропот пополз средь бояр. Бельский даже с лавки вскочил и прикрыл ладонью свою обильно умащенную бороду, будто Федька не на лавку наступил, а ему на бороду. Щенятев заедливо уставился на Федьку, но тот и глазом не повел в его сторону. Что ему Щенятев?! Или Бельский?! Ежели перед кем из присутствующих в палате и мог оробеть Федька, так только перед Мстиславским.

Могуч был Мстиславский — и богатством и родовитостью: потомок великих князей литовских Гедиминовичей, он затмевал всех в думе, хотя и не был ее главою, степенно отодвинувшись за спину честолюбивого Бельского — троюродного царского племянника.

Еще и тем был силен Мстиславский, что честь его не была замарана никакими преступными делами. Ни в чем не мог упрекнуть его царь, даже в нерадивости, и, быть может, оттого и питал к нему непреодолимое недоверие.

Злорадствовал Федька над царской беспомощностью, а под князя подкапывался — коварно и зло, изо всех сил стараясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку, чтоб очернить его, чтоб навести на него опалу и потешиться его поруганной гордыней, которой тайно завидовал, ибо и у царя не было столько надменности, сколько было ее у Мстиславского.

Из-за спины Щенятева презрительно смотрит на Федьку воевода Воротынский. И его побаивается Федька, хотя у старого воеводы спеси больше, чем у самого Федьки, а где спесь, там великой гордости не может быть. Да и царь крут с ним, хоть он и первый у него воевода.

Из дальнего угла поднялся и подошел к Федьке молодой князь Оболенский — лицом к лицу, как сходятся собаки мордой к морде, когда затевают грызню… Федька не успел даже сообразить, на что тот решился, как Оболенский резко сшиб Федькину ногу с лавки и сказал:

— Не на псарне!

Вскинулся Федька, будто кипятком его ошпарили… Больно ущемил его гордость княжич, и бог весть, как бы они разошлись, если бы в палату неожиданно не вошел Иван.

Для Федьки появление Ивана не было неожиданностью — он и пришел сюда только затем, чтоб известить бояр, что царь нынче думать с ними собрался, — для всех остальных, а более всего для молодого Оболенского, появление царя было подобно грому с ясного неба. Молодой княжич даже шагу не отступил от Федьки — так и склонился в низком поклоне к самым Федькиным сапогам.

— Аль Басману ты ноги лобызаешь? — сказал Иван насмешливо, становясь напротив Оболенского.

Оболенский брезгливо откачнулся от Басманова.

Иван засмеялся, но в выпуклых светлых глазах его недобро сверкнули сузившиеся зрачки. То ли не по душе пришелся ему надменный вид Оболенского, то ли обозлили бояре, отмолчавшиеся на его шутку. Шутка была злая, но она была царская, и никто не должен был посметь пропустить ее мимо ушей.

Оболенский отступил назад, за спину Воротынского. Воевода горделиво выпятился, закрывая собой осрамленного княжича. Иван обратил на него свой взор.

— Пошто пыжишься, князь Михайла? Аль тесно тебе в шкуре своей?

Воротынский сглотнул обиду, ни звуком не откликнулся на царский вызов.

Бояре молчали. Федька осклабился гадливой улыбкой и со злостью плюнул на пол. Но такого в думе не делал и царь.

Мстиславский сурово хлопнул в ладоши. В палату вошли два стрельца. Мстиславский обошел царя, приблизился к Федьке, решительно указал на него рукой. Даже при царе не посмели ослушаться Мстиславского стрельцы. Переложив в левые руки секиры, они угрюмо подошли к Федьке.

— Высечь! — коротко приказал Мстиславский.

Все замерли. Мстиславский стоял посреди палаты, спиной к царю, и спокойно ждал, когда стрельцы уведут Федьку. Бельский неотрывно смотрел на Ивана, и столько ужаса было в его глазах, словно под ним вот-вот должна разверзнуться земля. Щенятев окаменел… Оболенский застыл за спиной Воротынского — надежное укрытие выбрал себе молодой княжич: старый воевода один только и не потерялся, не остолбенел. Но и он, бывалый вояка, рубавшийся и с татарами, и с ливонцами, и с поляками, не решился бы на такое. Он мог воевать с чужими государями и побеждать их — своему не мог даже прекословить.

— Стойте, — сказал не очень громко Иван.

Он стоял вполоборота к Федьке, скашивая на него выпуклые свои глаза, — на капризных весах его души лежала Федькина судьба.

— Вылижи… Языком вылижи!

Федька недолго колебался… Лучше уж принять унижение от царя, чем от бояр. Он опустился на колени и слизал с пола свой плевок.

Спиной, лопатками, затылком чуял он бушевавшее злорадство бояр, но вместо злобы, вместо буйной и дикой злобы за свое унижение его вдруг обуяла слезливая слабость: руки у него задрожали, подвихнулись, он сунулся лицом в пол и зарыдал.

— Встань, Басман, — сказал ему глухо Иван. — Встань, песья твоя душа!

Федька не поднимался — он или не слышал царя, или силы в нем не было, чтобы исполнить царское приказание: плечи его тряслись, глухо прорывались стоны…

Иван наклонился над ним, обнял его трясущиеся плечи…

— Поднимись, Басман… Не продлевай свой позор.

6

К обедне ударили колокола — на Благовещенском и на Успенском. Особенно надрывались колокола на Благовещенском…

Когда-то ни одной обедни не пропускал в этом соборе Иван, слушая своего любимца и наставника Сильвестра. Умен был поп и высоко стоял, опираясь на царскую власть, да уж больно многого захотел — царский ум подменить своим умом. От советов к повелениям перешел, да и это бы полбеды, кабы о благополучии царском радел… Так нет — в сторону отметнулся, врагам стал способствовать.

Ровно, бесстрастно гудят колокола — не дрогнет рука у звонаря, не собьется звук… «Эк, как звонят благовещенцы, будто Сильвестра озванивают», — подумал Иван.

— К обедне отзвонили, — сказал осторожно Шереметев, стоявший ближе всех к Ивану, и поклонился, чтоб не встречаться с царевым взглядом.

— Бог нам простит, бояре, коль не отстоим обедню одну…

— Да како ж — обедню… — заикнулся было Бельский и враз осекся, будто за горло его схватили.

— Ну, князь!.. — Иван хохотнул. — Ну же!.. Докончи! Вразуми царя иль попрекни его…

Бельский молчал. Только губы побелели у него.

«Все против меня, — думает Иван, терзая взглядом Бельского. — Все! И сей… И сей… В малолетство не извели — проглядели, теперь не отступят… Толико поры ждут. И сколько, однако, их?!»

Он быстро, словно пересчитывая, обводит глазами бояр. Тишина раскачивается и раскачивается на невидимых нитях, натянутых до предела, — вот-вот оборвется… Взгляд Ивана то останавливается, то опять быстро скользит по боярским лицам, и кажется, что он ищет средь них кого-то… Воротынский… Яковлев… Серебряный… Курлятев… Курлятев! С ним, с ним стакнулся Сильвестришка-поп! Приятели были — огнем не разожжешь, водой не разольешь. Его наущениями власть царскую к рукам прибирал хитрый поп. И в изгнание удалился с тайной и коварной мыслью, что позовет его царь назад… Не справится с душой своей и мыслями и призовет опять к себе, отдав всю власть над собой. Ждет этого Курлятев и на поклон к попу ездит в Кириллов монастырь. Речи с ним ведет тайные… Знает Иван, о чем эти речи.

Судорогой пробежало по Ивану это новое воспоминание о Сильвестре. Вскинулась в нем злоба, заметались мысли, чуть бы — и оборвал тишину… Но взгляд его уже перескочил с Курлятева. Горенский… Кашин… Шуйский!! Этот тоже волчьей породы. Алчность и властолюбие кровью залили весь его род. Кто еще, кроме Шуйских, так рвется к царскому трону?! Этот, может, о троне уже и не помышляет, но убийства дядьки своего Андрея Шуйского, которого Иван еще в малолетство выдал псарям, он не забыл. И не простил он этого убийства Ивану, и не простит, хотя ничем затаенной своей злобы не выказывает, и отомстит — неожиданно и подло, как в спину ударит.

— Что же, бояре, каково слово ваше будет? — глухо выговаривает Иван и переводит взгляд на Мстиславского. — Воевать нам дальше Ливонию иль отступиться да и сидеть так взаперти в Кремле до скончания века?.. Без моря! Без доброй торговли!

Дрогнули глаза у Мстиславского, но не отвел он их в сторону, выдержал взгляд Ивана и первым ответил ему:

— Каково нам, государь, чужую землю воевать, коли своей защитить не можем? Крымец терзает нас непрестанно, жжет наши города, люд наш губит и полонит.

— Крымчак беду великую чинит земле нашей, — вставил Шереметев. Его воевать надобно. Дикое поле под себя забрать… Земля там добрая и угожая, много ее…