Страницы прошлого - Ванда Василевская

Где-то, за нашими спинами, без нашего ведома, велся торг, шли переговоры. Пепеэсовские депутаты и сенаторы заседали в воеводстве, летели телеграммы в Варшаву и из Варшавы, но мы об этом не знали; мы радовались, торжествовали и ожидали вестей о победе революции по всей стране.

Но страна не поднялась. Мы были островом. Мы одни бросились в бой. Решающий город — столица Варшава молчала.

Кончились дни кратковременной победы. Пришлось отдать добытое оружие. Сняли красный флажок с броневика. Начались массовые аресты, а потом — долгий судебный процесс над участниками боев.

Пышно хоронила армия своих убитых. Во всех костелах звонили колокола. Тысячи венков покрывали катафалки, везущие тела улан. На тротуарах стояли люди и в мрачном молчании смотрели на проходившие военные части.

Два дня спустя мы хоронили наших павших товарищей. Черные гроба колыхались на плечах несущих. На похороны вышел весь город. Десятки тысяч людей шли за гробами. Были закрыты все магазины, опустели квартиры. Шли все: рабочие, интеллигенция, старики, женщины, дети. Во всю ширину мостовой и обоих тротуаров плыла по улицам бесчисленная толпа. Звучал похоронный марш рабочих оркестров; далеко разносилось эхо печальной музыки.

Колокола молчали: духовенство не принимало участия в этих похоронах.

Похоронная процессия проходила под железнодорожным мостом. Сотни железнодорожников с обнаженными головами стояли на мосту. А вдоль всего моста тянулась надпись — реклама ближайшего кино: «Ворота смерти». Это было название фильма, но для нас, для всех тех, кто шел за гробами на кладбище, эта надпись имела в тот момент особый, полный ужаса смысл.

Мы хоронили своих убитых в гробовой тишине. И над этой тишиной внезапно взмыл ужасный, проникающий в душу крик ребенка:

— Папа! Папа!

Этого ребенка-сироту и все другие семьи погибших взял под свое покровительство рабочий класс Кракова.

Так окончилась наша революция. Однако она не прошла бесследно.

С тех пор ежегодно в этот день рабочие отправлялись большой процессией на кладбище, к братской могиле. Вспоминали погибших в ноябре и клялись продолжать борьбу.

И эта борьба возобновлялась в Кракове постоянно. Каждый год происходили уличные столкновения с полицией. Так было до самого 1936 года, когда вновь пало много убитых и раненых. И среди них были люди, которых я знала лично, с которыми работала…

* * *

Мне никогда не забыть моих первых публичных выступлений. В первый раз меня послали в Чарну Весь, рабочее предместье Кракова, читать лекцию.

— Что я там буду делать? — испуганно спрашивала я.

— Ничего особенного. Расскажешь людям о Татрах, о горцах и их жизни.

Я пошла, сгорая от смущения. Лекция назначена была в частной квартире, в маленькой комнатушке у каменщиков. На столе тускло горела керосиновая лампа, было темно, душно и жарко. В комнату набились взрослые и дети.

В первый момент мне показалось, что я не смогу произнести ни слова. Но на меня смотрели приветливые лица, улыбались мне, как хорошей знакомой. Я пересилила себя и стала рассказывать. А потом дело пошло. Ведь я знаю Татры, знала горцев. Я старалась забыть, что это лекция, а просто рассказывала о том, что видела.

И это понравилось. Сыпались вопросы. Я отвечала. И даже не заметила, как прошло два часа. Мои слушатели просили приходить еще. С этих пор я стала выступать с просветительными лекциями в предместьях Кракова, ездить по провинции. Ездила к шахтерам в Домбров, к рабочим соляных копей в Величку, в Глинник и Едличи — центры нефтяной промышленности.

Часто эти поездки бывали довольно затруднительны. Например, для того чтобы прочесть лекцию в Глиннике, мне приходилось проводить в дороге две ночи. Зимой, с тяжелым проекционным фонарем, нужно было тащиться в автобусе, на санях, в телеге.

Таким образом я познакомилась с людьми во всех концах страны, завязала дружбу с рабочими самых разнообразных профессий. Несколько времени спустя в Глиннике мне в знак доверия показали маленькую книжечку. Рабочие отмечали в ней, какая лекция у них читалась, и тут же ставили лектору отметку. Я вечно была не уверена в себе и поэтому страшно обрадовалась, увидев против всех моих лекций оценку: «Очень хорошо».

Мое первое политическое выступление состоялось в день Первого мая, когда я была на первом курсе университета. Волнение перед лекциями — это было ничто. Лишь теперь я поняла, что можно терять сознание от страха. Меня послали в Новый Сонч, город, где издавна рабочее движение было очень сильно, куда на митинги выезжали лучшие ораторы, где рабочие хорошо разбирались в политике и предъявляли к докладчикам большие требования. Я написала свое выступление, выучила его наизусть. Всю дорогу в поезде, продолжавшуюся несколько часов, я повторяла вызубренные фразы. Но чем ближе был Новый Сонч, тем меньше я помнила, что надо сказать. Путала слова, переставала понимать их смысл. Мной овладевала паника. Я была уверена, что окончательно провалюсь. Что я собственно могу сказать этим людям, которые знают больше меня, которые уже принимали участие в больших забастовках, в крупных массовых кампаниях?

Выступать предстояло вечером. Когда я вышла на сцену, ноги мои подгибались. Зал был празднично украшен и ярко освещен, но я не видела перед собой ни огней, ни людей. Безнадежная черная пустота. Я мечтала, чтобы вспыхнул пожар, чтобы на меня рухнул потолок, чтобы со мной вдруг случился сердечный припадок и чтобы я умерла. Но ничего такого не произошло. Надо было говорить. И не успела я открыть рот, как убедилась, что не помню ни единого слова из приготовленной речи. Мне стало еще хуже. Несмотря на это, я решилась начать. Я не слышала собственного голоса, не знала, хорошо или плохо получается. Я говорила. Когда, наконец, кончила, раздались аплодисменты.

С тех пор я выступала сотни раз: на лекциях, митингах, под открытым небом, в залах и в частных квартирах, перед пятью слушателями и перед десятками тысяч. Но никогда мне не забыть того леденящего страха, который я пережила тогда в Новом Сонче. Я до сих пор испытываю страх перед каждым выступлением, вплоть до той минуты, пока не подымусь на трибуну. Тогда страх исчезает, остается лишь то, что я хочу сказать людям.

V

Почему-то с самого моего детства у нас дома считали, что я буду литератором. Особенно мечтал об этом отец, сам питавший пристрастие к литературе; осуществить свое стремление он не мог, так как ему приходилось заниматься публицистикой и научной работой.

Все были уверены, что по окончании гимназии я поступлю в университет, на литературное отделение. Но сама я с шестого класса гимназии стала мечтать о другом — о медицине. Я решила — и считаю до сих пор, — что это самая лучшая профессия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});