Произведения - Любовь Скорик

И вот однажды, в один из таких блаженных дней безделья, когда сидел он в сквере напротив дома, вдруг что-то сдвинулось в его груди с привычного своего законного места. Сдвинулось, трепыхнулось и замерло. Он подождал чуток, осторожно повернул голову, и что-то в груди тоже повернулось следом. И затаилось. Это что-то внутри было небольшим, холодным и волосатым. Как мышь. Он даже ощутил её цепкие крохотные коготки. Его руки и ноги стали чужими, ватными. Вату же он ощутил и во рту. В глазах разливалась темнота.

Наверное, он застонал или даже вскрикнул, потому что к нему подскочили парень с голоногой девчонкой, раньше него занявшие соседнюю скамейку и неодобрительно глянувшие на него, когда он нарушил их одиночество вдвоём. Девчонка расстегнула на нём рубашку, поддержала, чтобы он не упал. Парень принёс из ларька стакан тёплого лимонада. Потом они вместе довели его до дому, уложили на диван и, осведомившись, не надо ли ещё чего, ушли — должно быть, снова на скамейку, в своё одиночество вдвоём.

А писатель С. остался один, боясь шелохнуться, чтобы снова не разбудить поселившуюся в груди неведомую тварь. Но та, видно, крепко уснула — по крайней мере, больше о себе не напоминала. И он постепенно успокоился и даже уснул с надеждой, что коварное это нечто заглянуло к нему случайно и покинуло навсегда. Однако С. ошибся. Ночью вдруг ткнуло в грудь чем-то тупым, и притаившаяся там мышь забилась, заметалась. Будто защемило ей лапу и теперь силится она вырваться, от злобы всё глубже вонзая в него когти и зубы. Тело его начало отдаляться от него, руки и ноги стали чужими, и он с трудом дотянулся до телефона, чтобы набрать номер неотложки…

Остаток той ночи и следующий день он помнил слабо: были они плотно задёрнуты завесой из боли, тихих шорохов, редкого слабого звона стекла и металла, бесплотного мелькания белых теней. Осознал себя и своё больничное существование через сутки. Главный врач оказался давним почитателем его таланта, взял над ним шефство, положил в двухместную палату и приказал на вторую койку никого не класть. Он самолично ежедневно посещал палату литератора, подолгу его смотрел и слушал, не прочь был поговорить на литературные темы и, как подозревал подопечный, должен был вот-вот подсунуть ему свою рукопись. Судя по всему, эскулап потихоньку пописывал.

Врач, не лукавя, сказал, что жизнь писателя была на волоске, но что теперь опасность миновала, однако в больнице придётся пробыть не меньше месяца… Из всего этого странно было только одно: почему его сердце исправно несло свою службу на протяжении многих, далеко не лёгких лет и вдруг спасовало сейчас, в дни отдыха, в такой редкий период лёгкой и приятной жизни. Врач, однако, объяснил, что ничего странного в этом нет. История знает множество примеров, когда люди смертельно больные, уже обречённые, непостижимым образом отодвигали смерть до момента завершения какой-то важной работы, до осуществления заветной цели. Выражение "держится на одном энтузиазме" — не просто красивая фраза. Пока писатель дописывал свой роман, весь его организм был мобилизован на эту трудную работу. Но вот она окончена, и уставшее сердце чувствует возможность дать себе отдых, уступить давно уже подкравшейся болезни.

Врач придерживался новых веяний в медицине и через неделю разрешил работать, запретив, впрочем, перенапрягаться и вставать. Главный сам принёс в палату пачку бумаги, несколько ручек и пожелал творческих успехов. Писатель обрадовался этому разрешению. Чувствовал он себя уже нормально, а белая, пропахшая лекарствами палата, на стенах и потолке которой уже была изучена каждая трещинка, начинала осточертевать.

Однако писать лёжа было трудно, бумагу врач принёс скверную, ручку держать он, оказывается, разучился, а машинки или компьютера в палате не имелось. Всё это злило, и оттого, должно быть, ничего путного на ум не шло. Начинать что-то большое смысла не имело. Надо было писать что-нибудь несложное, полегче и покороче. До того, как засесть за этот злополучный роман, он был признанным рассказчиком и с удовольствием вспоминал те времена. Но крайней мере, после каждого рассказа можно было позволить себе вполне заслуженный хотя бы короткий отдых. Почувствовать удовлетворение от того, что что-то сделано, завершено. А потом глыба романа, добровольно взваленная на себя, придавила его к креслу, на семь лет приковала к столу, не давая возможности оторваться, отвлечься. И теперь писатель С. с наслаждением предчувствовал другую работу, дающую радость близкого результата.

Он всё никак не мог начать. Никогда раньше у него не случалось недостатка в сюжетах. Они всегда бродили рядом, сами просились на бумагу. А теперь, на чём бы он ни останавливался, оказывалось избитым, многоразово перепетым, затёртым. Написав несколько строк, он комкал лист и швырял в угол. Главврач подливал масла в огонь, умоляя "потихоньку работать, войти в обычный ритм жизни".

Наконец он сдался, сказав себе, что вымучивать из себя ничего не будет. Не пишется — и ладно, с этим просто на время надо примириться. Вспомнилось, что, уезжая, Ольга, оставила длинный список того, что ему надлежит без неё сделать. Список этот она приколола на ковёр над кроватью. Каждый вечер ложась, и утром поднимаясь, он волей-неволей упирался взглядом в аккуратно исписанный фломастером лист. На нём было обозначено, какого числа, по какому телефону и кому звонить в издательство, когда юбилей у поэта М. и где лежит уже готовое приветствие ему, какого числа придут натирать паркет и ещё множество более или менее важных дел. Скорее менее, чем более. И всё же список этот никак не уходил из головы и как-то беспокоил. Попытался стряхнуть с себя это, без сомнения, глупое наваждение — не вышло. Он даже слегка рассердился на себя, попытался заснуть и уже задремал. Но, засыпая, увидел весь список целиком и всё понял. Под номером семь значилось: "Написать матери".

Его матери, жившей на Урале в семье старшей дочери, как и всем остальным, писала всегда Ольга. Письма она печатала на машинке, подписывала его именем, и следовательно это были его письма. Иногда она спрашивала, что написать, и он неизменно отвечал: "Ты же знаешь лучше меня". Ещё реже она подсовывала готовое письмо ему, и он пробегал его взглядом.

Это только называлось "письмо матери". На самом же деле писала Ольга его сестре и её мужу. Им сообщала о том, где и что из его произведений напечатано, как идёт работа над новыми, обсуждала проблемы, связанные с учёбой, работой или женитьбой уральских племянников, которых она любила как собственных, так и не рождённых ею детей. Мать же упоминалась в самом начале при обращении, потом в середине, когда шёл разговор о здоровье, и в самом конце, где следовали наказы ни в коем случае не болеть и немедля сообщать, если что-то будет нужно. Но матери никогда ничего от сына нужно не было.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});