Произведения - Любовь Скорик

— Ишь, пряник-то вперёд расклевали, а хлеб — уж после. Видать, сладкое тоже любят.

— Ты гляди, сколько мучного едят — и ничего, не толстеют. Счастливые!

— Ой, какая прелесть! Хвостик-то, хвостик-то какой пушистый!

— А лапочками, прямо как ручками, всё берёт.

— Жаль, внучек мой не видит. Ох, он бы тут… Вот бы привезти ему в подарок! Дак разве ж её поймаешь!

Дикая городская публика верна себе.

— Как ты думаешь, сколько нужно белок на шапку? Наверное, штуки три, не меньше?

— Да нет, трёх не хватит. Думаю, надо не меньше пяти. В дело-то идут только спинки.

Пуще прежнего гоню Бэлу от калитки. Даже хворостину приспособила. Убеждаю, стращаю, умоляю:

— Не ходи ты туда, ради Бога! Уж меня за человека не считаешь — не думай, что все двуногие одинаковые. Нельзя быть такой доверчивой. В мире ведь не только добро, но и худо есть. Ох, боюсь я за тебя. Скоро вот начнётся новый дачный сезон. Сколько сюда понаедет всяких-разных! Страшно мне за тебя.

…Она исчезла в первое же летнее воскресенье, когда к нам, будто прорвав где-то плотину, хлынул вал дачников…

Я стараюсь не представлять, как это было. Только вздрагиваю теперь всякий раз, как увижу кого-то в беличьей шапке. Иду, как прикованная, следом. Встав на цыпочки, всё смотрю, смотрю на весёлый пушистый мех, страшась увидеть знакомое родимое пятно. Какое было у Бэлы. На спинке, справа…

А может, вы у кого-то увидите? Знаете, небольшое такое пятнышко. Ярко-жёлтое, как солнечный зайчик. Если присмотреться внимательно — напоминает бабочку, готовую взлететь.

Божья коровка

Ходили невнятные слухи, будто некогда Аныванна была молодой. Однако в эту нелепицу ни за что не верилось. Тем более, что подтвердить её своими личными воспоминаниями никто из соседей уже не мог. Но было доподлинно известно, откуда она во дворе нашем взялась. Якобы в немыслимые доисторические времена (меня ещё и на свете-то не было), в день, когда пришёл на станцию поезд из какого-то мифического Харбина, в калитку впорхнула расфуфыренная барышня. В одной руке она держала небольшенький баульчик, другой же прижимала к себе совсем крохотную собачонку. Незнакомка представилась Анютой и попросилась ненадолго в брошеный завалившийся флигелёк.

— Нас с Майкой скоро заберут отсюда, — уверяла нечаянная гостья, — как только придёт следующий поезд из Харбина.

С тех пор утекли десятилетия, а Майку с её хозяйкой так никто и не забирал. Не больно-то они нужны и в нашем дворе. Да куда ж их денешь? Вросли уж тут, не выкорчевать. Оказались обе на диво к жизни не приспособленными, не соседи — так, верно, и не выжили бы. Благо, дом — коммунальный, большой и жильцов в нём предостаточно. Сообща подправили флигелёк, печурку, устроили топчан для спанья, понатаскали кое-какого барахлишка. Скоро выяснилось, что придётся их всем вместе ещё и кормить. Они не просили. Но когда по нескольку дней их не видели во дворе и находили в хибарке на топчане с мутными от голода глазами, просто приносили какую-нибудь малость.

Майка не могла самого простого собачьего дела — добыть себе хоть какой нибудь жратвы, ухватить плохо лежавший кусок, выпросить или даже отыскать на помойке. Она только смотрела на свою хозяйку умоляюще, не умея даже потребовать.

— Сразу видать — заграничная собака, не нахальная, — толковали соседи. — Говорят, ещё в Харбине хахаль Аннушке подарил. Дак она, голубушка, из-за этой пучеглазой даже чемодан с вещами там оставила — руки-то третьей нету, чтобы тащить её, эту тварь, тьфу ты, прости господи.

Единственный привезённый из-за границы баул содержал вещи диковинные и на первый взгляд абсолютно бесполезные: множество пахучих разноцветных флакончиков, крошечные кисточки, разнокалиберные щипчики, ножницы, расчёски. Этим инструментом и стала потихоньку-помаленьку Анюта себе с Майкой на жизнь зарабатывать: красила женщинам ногти и брови, стригла и накручивала волосы. Так что ошиблись соседи: не пришлось им всю жизнь нежданных квартирантов кормить. Никакой другой работы, даже простой домашней, Анна не умела: ни прибрать, как следует, ни приготовить. Да и что с неё возьмёшь: малюсенькая да тощенькая — и костью, и телом не нашенская. К тому же — какая-то порченая, болезная. Что-то у неё в груди всё огнём горит. И потому носит она постоянно на шнурочке грелку резиновую с холодной водой. К телу тряпицей примотана. Прямо на минутку снять не может, так и ходит всегда, и спит с ней, бедная.

Долго новосёлы во флигельке по-настоящему не обосновывались, даже баул свой не распаковывали — всё ждали, что их не сегодня-завтра заберут. Да и после, через обманные летучие годы, тоже ждать не перестали. Каждый вечер на закате шли к станции встречь толпе с поезда. Вглядывались в лица, всё высматривали кого-то. А поутру обязательно встречали почтальона — ждали письма с вызовом в Харбин. Пытались Анне втолковать, что мир давным-давно перевернулся, исчез бесследно тот её Харбин и поехать туда невозможно. Слушала, кивала головой. Однако заканчивался разговор неизменным:

— Готовиться нам надо, заберут нас скоро. В Харбин.

Время оттачивало на них свои зубы и когти. Внешне-то вечная Майка оставалась прежней: угольно-чёрная, слегка приплюснутая к земле, остромордая, лупоглазая, с вечным хищным оскалом, очень похожая на крысу. 0бличьем неизменная, характером Майка со временем изменилась напрочь. Испарилась куда-то её заграничная деликатность. Она стала хитрой, злой и скандальной. Превратилась в бессовестную попрошайку и наглую воровку. Могла часами рвать уши и души истошным надсадным лаем или же, напротив, втихаря подкрасться и тяпнуть исподтишка. Не одна у нас женщина плакала, поплатившись чулками.

Иногда плакала сама Аныванна. Когда в любовном угаре Майка вдруг бесследно исчезала, порою на несколько дней. Потом она появлялась как ни в чём не бывало. Измученная поисками заплаканная хозяйка целовала её в хитрую крысиную морду и тут же прощала. Как я понимаю сейчас, вечная Майка — вереница клонов той, первой, как бы сказали теперь. Прежде чем в положенное время уйти в небытие, очередная Майка производила себе подобную — с каждым разом характером всё менее импортную, всё более здешнюю, местную, узнаваемую.

Аныванну же, напротив, изнутри время изнахратить не смогло, но зато уж внешне искогтило безжалостно. От холодного ли сырого флигелька, от скудной ли пасмурной жизни или же от какой-то безжалостной ненасытной болезни скрутило её ноги в колесо. Стала она схожа с девочкой на обруче из цирка. И сразу сделалось в ней всё смешным: и тонюсенькие паучьи ручки с ослепительно-розовыми, тщательно отполированными ноготками, и сияюще-седые, но круто завитые букли, и в ярко-красной помаде губы, и чёрная бархатная родинка на левой щеке, похожая на божью коровку.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});