Ночь огня - Решад Гюнтекин

Но когда Мелек исполнилось тринадцать, она сильно выросла и начала носить чаршаф.

Я же остался коротышкой.

Мне хотелось как можно скорее отрастить усы, чтобы поспеть за ней, и я постоянно сурьмил верхнюю губу.

Под началом моего отца служил старый белобородый солдат Камбер. Всю молодость он скрывался, не желая идти в армию, но к пятидесяти годам его поймали. Впрочем, человек он был хороший, хотя и слегка не в себе. Я страдал от одиночества и поверял ему свои горести. Но однажды он жестоко высмеял меня, отняв последнюю надежду. «Ну что за усы, как лук-порей, да еще нарисованные!» — сказал он, ехидно прищуриваясь.

Разве можно было сомневаться, что Мелек пренебрегала мной? Порой я видел ее на улице в черном чаршафе, рядом с матерью, которую она уже переросла, и тогда мне хотелось поскорее спрятаться в какую-нибудь дыру.

Наш квартал тоже изменился, и больше я с Мелек не сталкивался. Так закончился первый акт нашей любовной истории.

Второй акт начался через несколько лет: местом действия стала оживленная автобусная остановка в Шехзадебаши, временем действия — вечер Рамазана.

Мелек ничуть не изменилась. Не знаю, насколько иначе выглядело мое лицо, но рост уже позволял взять реванш. Роскошная форма студента инженерного училища тех времен сегодня заткнула бы за пояс любого генерала, да и к тому же хорошо скрывала мою худобу. В вечернем полумраке наши глаза на миг встретились, и я заметил, что ее взгляд дрогнул. Переглянувшись, мы оба смущенно улыбнулись и отвернулись друг от друга.

Круг вновь замкнулся. Отныне каждую субботу я выпрыгивал из кровати, не дожидаясь, пока отец придет брызгать мне в лицо водой, и бежал на встречу с Мелек, которая в сопровождении старой тетушки направлялась на педагогические курсы.

Случайная встреча всегда происходила на одной и той же улице. И каждый раз она несколько секунд смотрела на меня, ее ресницы трепетали, а губы непременно складывались в страдальческую улыбку. Вот она, великая любовь тех лет, впечатлений которой нам хватало на целую неделю.

Мое сердце разрывалось на части, когда я думал о том, как Мелек понапрасну ждет меня каждую субботу, как она замедляет шаг, полагая, что я опаздываю.

Я все еще смеюсь, вспоминая об этом. Пару раз я даже хотел признаться в этом госпоже Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она всегда слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и довольно скоро начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить чувства Мелек с тем, что когда-то чувствовал Кегам, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.

Впрочем, со стыдом признаюсь, что не отличался по отношению к Мелек и тысячной долей того постоянства, которое присутствовало у госпожи Варвары к Кегаму.

Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал «свою» девушку, и у меня началась череда странных, невероятных авантюр.

Это довольно долгая история.

* * *

Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Зимой обрамленная ими площадь утопала в грязи, а летом превращалась в океан из солнечного света и пыли.

В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.

Днем мужчины и молодые девушки уходили на работу, дети находились в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.

Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. То и дело в сумрачных, прохладных дворах можно было увидеть старух в домотканых шароварах и черных платках, которые сидели за ткацким станком иди качали детей на качелях. Иногда там же босоногие женщины, неряшливо одетые, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.

Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.

Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.

Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверями появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи, которые днем ткали, теперь брались за прялки, а молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму[21]. Все население церковного квартала, начиная с младенцев и заканчивая тяжелобольными стариками, было в этот час на улице.

Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно выносили из какого-нибудь дома специально для него, и пил кофе или ликер.

Церковный квартал состоял не только из домов, окружавших площадь. Здесь жили в основном аристократы. Более демократичная публика ютилась в лачугах на задворках. Там было многолюдно, и по вечерам вся эта толпа, словно веселое карнавальное шествие, заполняла площадь, а потом растекалась по переулкам.

В эти часы каждый был одет с иголочки. Молодые женщины и девушки в новых платьях покрывали голову, руки и грудь платками и лентами, расшитыми кружевом, монистами и бусинками, надевали оловянные подвески и украшения из воскового жемчуга. Над всей этой красотой приходилось месяцами корпеть с иголкой, напрягая глаза.

Что касается мужских костюмов, тут уж нищету не удавалось скрыть под слоем бусинок, лент и оловянных безделушек. Хотя мужчины тщательно причесывались и надевали поверх минтанов[22] расшитые жилеты, их пиджаки были протерты на локтях, а бесформенные брюки вытянуты на коленях. На ногах у них красовались стоптанные туфли без задников. Стоя рядом с женами и невестами, они казались презренными бедняками, одетыми в лохмотья. Впрочем, в силу привычки горькое неравенство мужских и женских нарядов никого не расстраивало.

Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов и тем благороднее и краше смотрелись молодые женщины, любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей. Эти барышни с волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими женихами в кушаках и заплатанных рубахах.

Гулянья продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, придерживая друг друга за талию, прохаживались по две или три, тихонько пересмеивались и напевали песни.

Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину — население квартала. Чтобы сократить расходы, лампу включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[23].

Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.

Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и хваткой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями — так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.

Госпожа Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать по самой низкой цене сыр и сливочное масло, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек. Тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, дескать, чтобы вкуснее были, а на самом деле чтобы показать их всем проходящим мимо.

Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше госпожи Варвары, но форма самовыражения была иной. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я почему-то сторонился девушек и заводил дружбу только со стариками и детьми.