Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

на лекцию каждый раз.

— Ты, конечно, феномен, Насть, ни одного прогула и работа еще. Ты вообще когда-нибудь спишь?

— Периодически.

— Ты так себя доведешь до дурки от переутомления, — со вздохом отзывается Катя.

Настя усмехается, тихо и невесело.

— А я с парнем познакомилась, прикинь! — перескакивает на другую тему Катя.

— Да ладно.

Иногда Насте кажется, что эти подвозки по понедельникам только и нужны Кате, чтобы поделиться с Настей своими обычно не слишком успешными, но очень детально описываемыми любовными похождениями.

— Ага. Угадай где?

— На работе?

— А вот и нет. «ВКонтакте».

— Это бар?

— Ох, шутница! Юмористка! То, что ты живешь в каменном веке и не регистрируешься в соцсетях, не значит, что все остальные должны вместе с тобой.

— М-м.

— Ты не волнуйся, я и тебе страницу сделаю.

— Не надо, у меня на это времени нет.

— Ох ты, важная она какая. — Катя высовывает язык. — Нет у нее времени на соцсети. А чем ты на работе занимаешься вообще тогда?

— Работаю.

Катя закатывает глаза.

— Так и что этот парень?

Катя пускается в подробный красноречивый рассказ, пока Настя незаметно дремлет, стараясь не закрывать глаза, как кошка.

* * *

Дождь обычно рано или поздно прекращается, есть у него такая особенность, но только не в Петербурге, нет. Здесь он не заканчивается, просто растворяется в воздухе, как сахар в чае, делится на мириады невидимых частиц, которые ты вдыхаешь и закрываешь свой зонт. К этому Настя привыкала не один год.

Катя высаживает ее на Песочной набережной. Им еще повезло, проскочили пробки. Она целует Настю в щеку и берет с нее обещание немного поспать и забить хоть раз на домашку. Они обе знают, что ни на то, ни на другое шансов нет. В этом, иногда думает Настя, и состоит смысл дружбы: если сделать ничего нельзя, то надо хотя бы назойливо повторять очевидное, пока не дойдет.

Настин дом, один из немногих в этом городе, имеет собственное имя — Дом художников. Сталинка из бурого камня с высокими летучими окнами в корпусе мастерских, размашистая и зловещая. Квартиры там выдавали только членам Союза художников, а в нем как раз состоял муж Настиной покойной бабушки, которого она никогда не встречала. Ничего выдающегося, говорила про него бабушка, только умел нравиться людям, поэтому ему часто заказывали разные скульптуры для парков и фойе станций метро, в основном Ленина и невозмутимых пионерок с развевающимся на несуществующем ветру каре.

Обогнув правое крыло дома, Настя шагает в темноту двора. Внезапно сумрак над ее головой разрывает тревожный взмах голубиных крыльев. Настя проглатывает воздух, кашляет и, отдышавшись, идет дальше, к подъезду, самому дальнему, наискосок, в углу. Перепрыгивая через лужи, она добирается до двери и прикладывает к магнитному кругу синий язычок ключа. Раз-два-три. Замок срабатывает не сразу, он дешевый, китайский. Настя оборачивается в полумрак двора — никого, только поблескивают панцирями, как большие плоские жуки, припаркованные «елочкой» машины. По привычке она проверяет свет в окне дедовой мастерской — в последние месяцы, перед вторым инсультом, бабушка любила забредать туда и сидеть на подоконнике среди пионерок, разговаривая с умершим дедом.

Наконец дверь поддается. Вдохнув знакомый застывший дух подъезда, где живут почти что одни старики, Настя взбегает вверх по ступенькам до лифта. Этот запах внушает покой — в этом доме с ней никогда ничего не случится. Кнопка под ее пальцами загорается мигающим красным глазком, лифт трогается и медленно движется вниз с величественно гулким кашлем, как вежливый старик, который хочет привлечь к себе внимание. Он допотопный, с решеткой и железной дверью, из-за которых у детей развиваются фобии. Соображает он долго. Настя закрывает дверь и прислоняется к стенке, готовясь неспешно подняться на последний этаж, когда лифт, кашлянув, замирает и кто-то начинает теребить ручку. Сквозь двойную решетку Насте не разглядеть лица, как будто там никого нет и дверь ходит ходуном сама по себе. Она зажимает кнопку, снова и снова, но лифт не двигается. Внезапно дверь распахивается.

— Ох, тут кто-то есть, а ты ломишься, — бормочет пожилая женщина, схватив за руку девочку лет пяти. — Простите нас.

Настя только кивает, втыкая ногти в мякоть ладони так, чтобы стало больно и прошло ощущение паники, от которой напрягся каждый мускул в ее теле. Она мало спала накануне, снилась какая-то чушь, потом встала в шесть. В такие дни она всегда чувствует себя дергано и будто в мутном пузыре, отделяющем ее от реальности, как грязное стекло в автобусе со следами чужого дыхания. Она хочет домой, на старый раскладной диван, в запах пыли и полироли для паркета.

— Бабуль, а можно я нажму на кнопку, ну пожалуйста?

— Нажми.

Женщина с грохотом захлопывает за собой дверь лифта, Настя вжимается еще глубже в угол, пока маленькое пространство заполняется незнакомым шумом и запахом.

— А какую?

— Третий.

— Это какой?

— Ну посчитай на пальчиках.

В этот момент Настя не выдерживает и тыкает пальцем в кнопку. Женщина бросает на нее колкий взгляд. 

— Извините.

Девочка поворачивается к Насте, и ее лицо искажается в кривой гримасе, совсем не детской, а по-настоящему злой.

— Тетя нажала! Плохая-плохая тетя. — Девочка смотрит на Настю снизу вверх. На лице у нее рисунок, что-то вроде кошачьей маски, розовый нос и усики, такие делают на детских праздниках. — Ты плохая. Ужасная. Злая тетя.

«Я знаю», — чуть было не вырывается у Насти, но она проглатывает слова и отворачивается в угол.

— Кристина, успокойся, пожалуйста, — тянет ее за руку бабушка. — Помолчи.

— Почему лифт не едет?

— Он думает.

— Это из-за этой тети, она должна выйти. — Девочка показывает пальцем на Настю.

Лифт наконец трогается.

— Бабуль, я не хочу ехать с плохой тетей. Ты плохая, ты плохая! — Девочка начинает топать и раскачивать кабину. Женщина хватает ее за руку.