Гусиное перо - Тамара Чинарева

А уж как Пантюшкин доволен, что бабе Клаве угодил. Уж как рад, что поставит его сейчас на тумбочку, и дело с концом. Но баба Клава в люльку заглянула и, сделав губы сковородником, говорит:

— Мо-тя… Этот не наш. Этот у кого-то другого украли!

— Это мой… — заулыбался Пантюшкин. — Я вам его подарю. Тут экран больше, изображение крупнее. Скучно вам без телевизора. На пенсии это первое развлечение… Берите!

Клава Желтоножкина как зашумит на всю улицу Поперечную:

— Мы не бедные! Нам чужого не надо! И точно такой, как мой, тоже не возьму. Мне мой надо! Тот, что на тумбочке стоял. Он не работает три года, но я его даже на кино с буфетом не променяю! Надо тебя, Мотенька, пропесочить! Не умеешь ты жуликов ловить. В Москву пожалуюсь!

И Клава калиткой хлопнула. Пантюшкин, жутко расстроенный, на сиденье рухнул и мотоцикл завелся — ни с того ни с сего. Только хотел Матвей Фомич с места тронуться, как увидел, что ему наперерез идет черная кошка и несет во рту куриную шею. Он вспомнил Кларису и решил подождать, пока прежде него кто-нибудь пройдет. Когда неприятности полосой, поневоле начнешь бояться черных кошек.

Из переулка вывернулся хромой человек. Одна нога в ботинке, другая — в белых бинтах. На тихой скорости поехал Пантюшкин за хромым и узнал в нем стрелочника Рыкова, мужа тестомеса Капы.

«Не он ли следит за мной? — подумал Пантюшкин. — Не он ли выхлопную трубу сеном заткнул и прибил к крыльцу ботинки?»

Показалась странным Пантюшкину и то, что первой и единственной пришла по объявлению жена хромого Капа. Как возмущалась, как рассказывала про бедного дяденьку Васяньку, воду на столе разлила, кулаками стучала… Не отводила ли она таким образом подозрения от собственного мужа?

Милиционер буравил взглядом спину хромого и тот явно нервничал. Спина у него была широкая. Голову венчали черные кудри. Расческа вполне могла принадлежать ему. И телевизор такому под силу, и дверь. Пантюшкин прибавил газу, поравнялся с хромым и крикнул:

— Товарищ Рыков!

От окрика тот вздрогнул, остановился и сказал растерянно:

— Здорово, Матвей Фомич!

— Торопишься?

— Есть маленько…

— Садись, подвезу!

— Нет! — замахал руками Рыков. — Не трудитесь, тут рядом, доковыляю…

Явно испугался встречи с милиционером.

— Нет, уж садись! — сурово сказал Пантюшкин и Рыков послушно сел, пристроив на подножке забинтованную ногу.

— Где это тебя так угораздило?

— Да… гирей пришиб…

Пантюшкин опешил от чистосердечного признания и повез Рыкова не сразу в отделение, а к нему домой.

Возле дома Рыков спешно слез с мотоцикла и не успел милиционер рта раскрыть, как он бросился к канаве.

— Стой! — закричал Пантюшкин с ужасом глядя, как Рыков нырнул под мосток и скрывается в пыльных зарослях репейника. В два прыжка Пантюшкин настиг его, хотел ухватить за воротник, но Рыков спокойно поднял голову и сказал:

— Ох и вредная женщина эта Капка… Гляди!

Рыков отогнул куст репейника и Пантюшкин увидел две десятикилограммовые спортивные гири…

— Это пока я на перевязку ходил, она их в канаву выставила. А ведь и ногу пришиб этой гирей из-за нее… Я зарядку делал, а она как ставней ударит… Я от неожиданности гирю на ногу и поставил… Ну, что за человек?!

Глава 12. Письмо неизвестного

Баба Клава с самого утра была не в духе. Ее плохое настроение здорово сказалось на Димке с дедом. Только Димка хотел незаметно улизнуть со двора, как из огорода возникла бабушка с граблями наперевес и преградила дорогу:

— Со двора — ни шагу! Учительница на собрании велела вас к труду приучать, неслухов! Сложишь дрова, и марш морковку прореживать…

Димка поплелся собирать дрова. Очень он был расстроен. Потому что сегодня школьная радиостанция, которую мальчишки оборудовали в школьном подвале, впервые выходила в эфир. Чуть свет прибегал Никитка с одноклассником Петей Малиночко — торопили. Самое обидное, что Димка имеет к созданию этой радиостанции самое непосредственное отношение. Можно сказать, она появилась на его костях. Он еще может здорово пострадать из-за нее. Они рисовали с Никиткой радиолюбительские карточки на белом картоне. А этот Малиночко — так: сбоку-припеку и пожалуйста — присутствует при таком торжественном моменте. Вдруг с какой-нибудь экспедицией свяжутся или потерпевшим бедствие кораблем… Эх, как обидно…

— Гля! Гля! Гнется, как подневольный… — проворчала баба Клава. — А надо, чтобы дело в руках горело!

Она окинула двор хозяйским глазом и обнаружила еще один непорядок. Дед Ваня просто так сидел на бревне и чистил свой мундштук ее шпилькой.

— А! А! Еще один бестолочь! Поигрывает…

— Да, Клавдя, я в его годы пас коз в деревне… — поддакнул дед.

— Эка невидаль, он коз пас! Тогда все пасли! Бросай игрушку и дрова сложи с внуком… А то он один-то накладет…

Она выхватила шпильку из дедовых рук и ушла в избу.

Дед и внук складывали поленницу. На поленьях кое-где на круглых коричневых сучках застыли янтарные капли смолы. Как слезы на глазах.

«Вот вожусь тут с проклятыми дровами, а Никитка небось уже кричит в микрофон: «Всем-всем-всем…» Его могут услышать на Занзибаре, или даже откликнется король Хусейн из Иордании. Он тоже радиолюбитель. Разве это не здорово — обычному школьнику поговорить с самим королем. Правда, и Малиночко, и Рысаков еле тянутся по-английскому. Вот недавно Димка спросил Никиту, как по-английски собака лает. Тот посмотрел на Димку, как на дурака, и говорит: «Гав-гав… Как же еще… Все собаки одинаковые». Одинаковые да неодинаковые. По-английски собака лает: «Боу-боу…» Так что ничего особенного Никитка не сможет спросить у короля. Разве что: «Сколько вам лет?..» Но все равно… А если тонущий корабль попросит помощи, тогда школьная радиостанция прославится на весь мир.

Димка так рассердился на бабку, которая была врагом всяческого прогресса, что поленья так и замелькали в его руках.

— А ты, видать, в работе горя-а-чий… — крякнул дед. — Весь в меня!

Поленница была сложена. Дед хрустнул костями и выгнул грудь колесом. Из двери опять баба Клава высунулась:

— Что старый, что малый — за обоими догляд нужен!

Дед с внуком кинулись в рассыпную. Один кадушки из погреба вынимать, другой прореживать морковь.

Баба Клава вынесла во двор сито с чесноком и устроилась на бревне чистить чеснок. Тут хлопнула крышка почтового ящика — почту принесли.

Баба Клава велела кадушку на бок положить, чтоб проветривалась, а сама, вытряхнув из фартука шелуху, пошла вынимать почту.

Она ждала письма от зятя с дочерью. Они строили электростанцию на Сахалине. Баба Клава им пожаловалась в письме на свою жизнь. Что у нее телевизор украли и про Димку написала, как он пропадает на улице, а родной бабушке помогает из-под палки. Конечно, она не надеялась, что из-за этого зять с дочерью электростанцию бросят и прилетят, но все-таки хоть пожалеют…

В ящике мелькнул конверт, баба Клава торжествующе посмотрела на внука:

— Отлились мои слезоньки! Мать с отцом письмо прислали…

Баба Клава с письмом на приступок села. Дед пристроился было рядом, но она рассиживаться не велела, а велела в погреб лезть — подмести ростки от прошлогодней картошки.

Дед поплелся в погреб. Баба Клава любила сначала сама письмо прочитать, а потом уж вслух с дедом и внуком.

— Поджилки-то трясутся? — сказала она Димке, распечатывая конверт. — Трясутся, я вижу…

Обратный адрес читать не стала. Кроме как с Сахалина писем ей ниоткуда не шлют. Оторвала краешек конверта. Вынула сложенный вчетверо листок и потрясла конверт, как кулек с сахаром — не выпадет ли фотокарточка, фотокарточки не было.

А как развернула письмо баба Клава, так и бросилось ей в глаза, что почерк не дочери и не зятя. Те мелко пишут, убористо. Буквы, как бисер. А тут крупные и кривые. Почуяло Клавино сердце неладное, зажмурилась она от плохих предчувствий, но потом открыла глаза и прочла:

«Уважаемый товарищ Желтоножкина! Не хотелось Вас огорчать, но так вышло. В Москву не жалуйтесь. Телевизор на днях вернется, и Вы будете рады. Неизвестный».

Страшно и неприятно стало Клаве Желтоножкиной. Почудилось ей, что за сараем затаился небритый жулик и наблюдает за ней бессовестными глазами. Наблюдает день и ночь, иначе как бы он узнал, что она грозилась на Пантюшкина в Москву пожаловаться?

— Ну, что пишут? — раздался из погреба голос деда, гулкий, как паровозный гудок. Клава Желтоножкина вздрогнула и выронила письмо. Была она до того напугана, что показалось ей — внук это спросил.

— Известно что… — сказала она мрачно. — Пороть тебя велят по три раза в день…

Больше она ничего не сказала. Молча собралась и понесла письмо в милицию.

Хлопнула калитка, будто выстрелил стартовый пистолет. По этому сигналу сорвался с места Димка и, перепрыгивая через помидорные кусты, помчался к школе.