Комедианты неведомо для себя - Оноре Бальзак

— Я первый, — сказал Леон, — заинтересовался этой разновидностью человеческой породы — привратником. На свете существуют плуты, разглагольствующие о нравственности, фигляры тщеславия, современные сикофанты, поборники спасительных крутых мер, изобретатели животрепещущих проблем, ратующих за освобождение негров, за исправление малолетних воришек, за помощь отбывшим срок наказания каторжникам, — а привратники у них живут хуже ирландцев, в каморках более ужасных, чем одиночные камеры, и на содержание привратника эти люди за год тратят меньше, чем государство на прокормление каторжника... За всю свою жизнь я, пожалуй, сделал одно-единственное доброе дело: предоставил своему привратнику приличное помещение.

— Если бы, — подхватил Бисиу, — человек, понастроив огромные клетки, разгороженные, подобно пчелиным сотам или стойлам зверинца, на тысячи крохотных клетушек, в которых ютятся люди самого различного рода и звания; если бы этот скот в образе домовладельца пришел к ученому и сказал ему: «Я хочу завести двурукое существо, которое могло бы жить в конуре не более десяти квадратных футов, заваленной старой обувью и вонючим хламом; я хочу, чтобы это существо прожило там всю свою жизнь, спало бы там, было бы счастливо, имело бы детей, прелестных, как амуры; хочу, чтобы оно там работало, стряпало, сновало взад и вперед, выращивало цветы, распевало песни и никуда оттуда не отлучалось; прозябало бы в полумраке и в то же время следило за всем, что происходит за пределами его смрадной конуры», — бесспорно, ученый не мог бы выдумать привратника. Чтобы создать его — потребовался Париж или, если угодно, сам дьявол...

— Парижская промышленность шагнула еще дальше за грань возможного, — вставил Газональ, — ведь есть еще и рабочие... Вы выставляете изделия нашей промышленности, но вам известно далеко не все, что она порождает... Наша промышленность, борясь с промышленностью других европейских стран, приносит в жертву рабочих, подобно тому как Наполеон, борясь с Европой, приносил в жертву свои полки.

— Вот мы и пришли к моему другу Вовине, ростовщику, — объявил Бисиу. — Одна из самых грубых ошибок, совершаемых людьми, которые рисуют наши нравы, заключается в том, что они рабски копируют старые портреты. В наше время во всех профессиях наблюдаются разительные перемены. Бакалейщики становятся пэрами Франции, художники сколачивают состояния, авторы водевилей живут на ренту. Если отдельные немногие личности и остаются тем, чем они были когда-то, — то в общем любая профессия утратила отличавший ее особый облик и прежние нравы. Если раньше у нас были Гобсек, Жигонне, Шабуассо, Саманон, эти последние римляне, то теперь мы имеем удовольствие вести дело с Вовине, покладистым на вид заимодавцем-щеголем, который вхож за кулисы, бывает у лореток, разъезжает в изящной одноконной коляске... Понаблюдайте за ним внимательно, дружище Газональ, — вы увидите комедию денег: то человека холодного, не желающего давать зря ни гроша, то человека пылкого — когда он почует наживу. И главное, послушайте его!

Все трое поднялись на третий этаж очень красивого дома, выходившего на Итальянский бульвар, и вошли в квартиру, роскошно обставленную в модном тогда вкусе. Молодой человек лет двадцати восьми приветствовал их с видом почти что радостным, так как первым вошел Леон де Лора. Затем Вовине — это был он — весьма дружески пожал руку Бисиу, холодно поклонился Газоналю и пригласил всех в свой кабинет, где вкус буржуа сказывался во всем, несмотря на художественное убранство, модные статуэтки и все те безделушки, которые современное искусство, измельчавшее так же, как и его потребитель, создало для наших тесных квартир. Как все молодые дельцы, Вовине был одет с тем изысканным щегольством, которое для многих из них служит своего рода рекламой.

— Я пришел к тебе за деньжатами, — смеясь, объявил Бисиу, протягивая Вовине векселя.

Вовине сделал серьезную мину, рассмешившую Газоналя, — настолько лицо ростовщика, мигом насторожившегося, было непохоже на прежнюю приветливую физиономию.

— Милый мой, — сказал Вовине, глядя на Бисиу, — я с величайшим удовольствием выручил бы тебя, но у меня сейчас нет денег.

— Ах, так!

— Да, я все отдал, ты знаешь кому... Бедняга Лусто задумал стать во главе театра, совместно с Ридалем — старым водевилистом, которому очень покровительствует министерство... Вчера им понадобилось тридцать тысяч франков... Я сижу буквально без гроша, право, без гроша, даже собираюсь сейчас послать за деньгами к Серизе, чтобы заплатить сто луидоров, которые сегодня утром проиграл в ландскнехт у Женни Кадин...

— Видно, вам очень туго приходится, раз вы не хотите выручить беднягу Бисиу, — вставил Леон де Лора, — ведь у него очень злой язык, когда он на мели.

— Нет, — возразил Бисиу, — я ничего не могу сказать о Вовине, кроме доброго; у него столько добра...

— Дорогой мой, — прервал его Вовине, — будь я при деньгах, я все равно не мог бы даже из пятидесяти процентов учесть векселя, подписанные твоим привратником... Равенуйе не в ходу. Это не Ротшильд. Предупреждаю тебя, — эта фирма слишком легковесна, ты должен подыскать себе другую. Найди себе какого-нибудь дядюшку. Друзья, подписывающие векселя, теперь уже не котируются; трезвый дух нашего времени распространяется с ужасающей быстротой.

— Я... — заявил Бисиу, указывая на южанина, — я могу представить подпись вот этого господина, одного из крупнейших фабрикантов сукна на юге Франции... Его фамилия Газональ. Он не очень хорошо причесан, — продолжал карикатурист, мельком взглянув на пышную всклокоченную шевелюру провинциала, — но я сведу его к Мариусу, который избавит его от этого сходства с пуделем, столь же неблагоприятного для его достоинства, как и для нашего.

— Не в обиду будь сказано господину Газоналю, я не верю в южные ценности, — сказал Вовине. Газональ остался так доволен этим ответом, что нисколько не рассердился на Вовине за дерзость.

Газональ, мнивший себя весьма проницательным, предположил, что Леон де Лора и Бисиу, решив показать ему Париж без прикрас, хотят заставить его поплатиться тысячей франков на угощение в «Кафе де Пари». Уроженец Русильона еще не утратил неимоверной подозрительности, которую провинциалы считают своим надежнейшим оплотом в Париже.

— Подумай сам, разве я могу завязать деловые сношения в Пиренеях, в двухстах пятидесяти лье от Парижа? — прибавил Вовине.

— Это твое последнее слово? — спросил Бисиу.

— У меня ровным счетом двадцать франков, — ответил молодой ростовщик.

— Глубоко огорчен за тебя, — не унимался шутник и сухо прибавил: — Я полагал, что как-никак стою тысячу франков.

— Ты стоишь сто тысяч франков, — возразил Вовине, — иногда тебе даже цены нет, но... у меня полное безденежье.

— Ну что ж, — сказал Бисиу, — довольно об этом... Сегодня вечером у Карабины я хотел устроить тебе самое выгодное дельце, о каком ты только мог мечтать. Ты сам знаешь, какое...

Вовине взглянул на Бисиу, сощурив один глаз, как делают барышники, будто говоря: «Свой своего не проведет».

— Неужели ты не помнишь, — продолжал Бисиу, — как, обняв меня за талию, словно хорошенькую женщину, лаская меня взглядом и речами, ты говорил мне: «Я все сделаю для тебя, если ты сможешь достать мне по нарицательной стоимости акции железной дороги, подряд на постройку которой берут дю Тийе и Нусинген». Так вот, мой милый, Максим и Нусинген часто посещают Карабину; сегодня вечером у нее большой прием, будет много видных политических деятелей. Ты упускаешь редкостный случай, старина! Хорошо же, прощай, обманщик!

Бисиу встал, Вовине по виду был спокоен, но в душе он досадовал, как человек, понявший, что сделал глупость.

— Постой, мой милый, — сказал ростовщик, — у меня нет денег, зато есть кредит... Хотя твои векселя ничего не стоят, я могу оставить их у себя и дать тебе взамен биржевые ценности... Наконец, мы могли бы столковаться насчет этих железнодорожных акций. Мы делились бы, в известном соотношении, прибылями от этой операции, и я в счет этих барышей скостил бы тебе...

— Нет, нет, — перебил его Бисиу, — мне нужны наличные деньги, я должен реализовать Равенуйе...

— Ну что ж, Равенуйе, пожалуй, сойдет, — согласился Вовине. — У него есть вклад в сберегательной кассе, он надежен...

— Он надежней тебя, — заметил Леон. — Он не содержит лоретку, квартира ему ничего не стоит, он не пускается в спекуляции, рискуя всего лишиться из-за повышения или понижения биржевых курсов...

— Великий человек, вы изволите смеяться, — возразил Вовине, снова взяв добродушный и веселый тон, — а ведь, в сущности, вы переложили на свой лад басню Лафонтена «Дуб и тростник». Послушай, «Гюбетта[6], испытанный сообщник», — продолжал ростовщик, обняв Бисиу, — тебе нужны деньги, так и быть, я займу у Серизе вместо двух тысяч — три... И «будем друзьями, Цинна!..» Дай-ка мне обе твои дрянные бумажонки. Если я сначала отказал тебе, то потому только, что человеку, который может кое-как перебиваться, лишь учитывая свои векселя во Французском банке, очень трудно хранить твоего Равенуйе в недрах своего письменного стола... Ох, как трудно...