День Шестой - Михаил Борисов

После подбора я не пошел на регистрацию, отправился прямо в гостиницу. На душе было мерзко, хотелось остаться одному - и одновременно хотелось позвонить кому-нибудь, просто поговорить ни о чем.

Никита нашел меня в баре. Я в одиночку наливался здешним пойлом, к моменту его появления мне было уже относительно неплохо. Он присел рядом на краешек, словно опасаясь, что его прогонят, поставил на стойку бутылку темного стекла. Не знаю, где он раздобыл "Отборный", здесь его явно не продавали. Бармен осуждающе покосился на бутылку, но смолчал - русские, для них закон не писан, приносят в бар свою выпивку, никакого уважения к заведению, дикари...

- Извини, старик, неловко получилось, ты же все понимаешь... - слова давались Никите с трудом, он нервно потирал руки.

Я поднял голову и посмотрел ему в лицо. Он не снял очков; терпеть не могу разговаривать с человеком, не видя его глаз. Когда пытаешься разглядеть глаза собеседника сквозь очки, у самого глаза становятся заискивающими - как у собаки, которая, виляя хвостом, тщетно пытается поймать взгляд хозяина.

Я очень хотел заглянуть ему в глаза, но видел только радужный блеск пижонских "Юви" - и почему пилоты выбирают именно эти очки? Ощущение, словно я стою в простой холщовой рубахе напротив воина, закованного в броню и насмешливо разглядывающего меня сквозь забрало, доконало окончательно. Я пожал плечами, сдерживая раздражение.

Никита откупорил бутылку, достал из кармана пару стопок, налил по полной. Можно было с ума сойти от его предусмотрительности - притащить с собой в бар и выпивку, и посуду. Я бы не удивился, если бы он начал выкладывать закуски - ну там икорку или балычок. Коньяк опять же нездешний, мой любимый - уж не из Москвы ли он его привез? Видимо, не рассчитывал найти меня здесь, хотел угостить в номере, но деваться было некуда.

- Вздрогнем? - он пододвинул стопку поближе ко мне, взял свою и, натужно улыбаясь, протянул мне руку ладонью вверх.

Я не подал ему руки.

Просто сидел и смотрел на его ладонь.

Отчего-то подумалось: а в Москве сейчас самое начало осени, в городе она всегда наступает раньше... Солнце раздает остатки тепла, листья засыпают бульвары, и дворники лениво сметают их в бронзовые кучи. Пацанами мы часто закапывались в листья; если собрать кучу побольше, можно было зарыться с головой и лежать, закрыв глаза. Листья сочились тревожным запахом уходящего лета, и было грустно - возможно, впервые в детстве было по-настоящему грустно... Интересно, теперешние мальчишки валяются в листьях?

Крикливые тетки возле метро уже продают подмосковные яблоки - не такие красивые, как заморские, зато крепкие, зеленые в красных штрихах, словно оставленных карандашом. С кислинкой. Это вам не ананасы какие-нибудь, у яблок настоящий запах... Хотелось набрать их полные карманы, улечься на толстую перину из листьев, грызть яблоки и бездумно смотреть в небо, провожая взглядом облака сквозь голые ветки деревьев... где-нибудь на бульваре...

Вместо этого я сидел и смотрел на протянутую руку этого парня, который пришел за отпущением грехов, а сам втайне праздновал победу, моя индульгенция была ему нужна как собаке пятая нога.

Прошло несколько тягучих секунд. Видя, что я не шевелюсь, Никита медленно опустил руку, резиновая улыбка сползла с лица. Он поднялся, неловко повернувшись, едва не уронил стул и пошел к выходу с высоко поднятой головой - никем не осужденный победитель...

...Ожил молчавший до того приборчик на колене, сначала робко пискнув, а затем заполняя небеса веселой трелью. Все было понятно и так - крыло беспокойно шевельнулось над головой, зацепив краем восходящий поток, и я довернул к ядру термика. Сказался перерыв - я проспал момент и вывалился из потока с другой стороны. Ничего, сейчас справлюсь... Поток оказался широким и на удивление спокойным, и скоро мы вышли высоко над гребнем. Взгляду открылась лежащая за хребтом долина, залитая солнцем. Так безумно красиво земля может выглядеть только с высоты, мы постоянно живем на плоскости и по плоскости перемещаемся, смотрим только себе под ноги, несчастные существа, слепые, как новорожденные котята...

Внутри шевельнулось странное чувство одиночества - не того одиночества, которое испытывает житель большого города даже в метро, не безысходного одиночества заключенного, но сладкого, упоительного одиночества маленького человечка, вдруг оказавшегося наедине с целой планетой...

Я и сам не заметил, как отмахал маршрут. На посадку заходил оглядываясь, пару раз проверял координаты: точка вроде та, а на финише никого и нет...

Потом оказалось, что я "привез" далеко не худший результат. Фарид, которому я, оказывается, показал хвост, ругался на чем свет стоит. Кто-то приставал с расспросами, кто-то поглядывал завистливо. Мне, впрочем, было все равно - я летел не за этим, я просто искал свое место в небе, а не на пьедестале. И кажется, мое место осталось моим.

День четвертый

Небеса обиделись на нас. Облака опустились почти до земли, в двух шагах ничего не видно. Робкие надежды на то, что поднимется ветерок и раздует это ненастье, повисли в тумане. Из гостиницы можно было не выходить - что мы, собственно, и делали.

Старт, естественно, объявили закрытым - впрочем, его сегодня и не открывали. (Сыч тут же съязвил: "РП закрыл старт, не приходя в сознание".) Вальцов ответил на эту реплику двумя бутылками дагестанского коньяка.

Кто-то отсыпался, кто-то отправился в бильярдную, кто-то в боулинг. У пилотов вообще загадочная тяга к неторопливо катящимся шарообразным предметам - эти два вида развлечений пользуются просто бешеной популярностью. А вот, скажем, теннис их не очень привлекает - отчего так? Оставив Толика философствовать на эту тему, я вышел на балкон.

Гостиница висела в облаке. Откуда-то снизу, как сквозь вату, доносились голоса: скучают пилоты. Ну ладно мы: мы в такую погоду не взлетаем. А каково тому, кто ведет сейчас рейсовый борт?..

...Тогда я возвращался на три дня раньше срока, сняв свою кандидатуру с соревнований. Родина встречала непогодой; вместо золотых листьев и осенних яблок впереди ждал промозглый дождь и двенадцать градусов тепла. Люфтганзовский "Боинг" проваливался вниз сквозь космы дождевых облаков. Я подремывал в кресле, сосед рядом со мной вцепился в подлокотники и боязливо поглядывал в иллюминатор на исхлестанное дождем крыло. По законцовке было видно, как оно пружинит - машину ощутимо покачивало.

Нижняя кромка облачности находилась метрах в пятистах от земли. Борт довернул, вывалился из туч и снизился над полосой. Касание было довольно мягким, пилоты знали свое дело. Машина словно вздохнула облегченно, расслабив уставшие крылья, так долго державшие ее в воздухе.

Мы еще катили по полосе, когда пассажиры оживленно зашевелились. В салоне стало шумно, некоторые потянулись к выходу, несмотря на просьбу стюардессы оставаться на местах.

Меня всегда интересовала в людях эта черта. Ведь никто не сойдет на землю, пока не откроют люк, никто не получит багаж, пока его не доставят с борта. Но неистребимая привычка куда-то торопиться заставляет людей стоять в очереди у выхода с таким видом, словно они прилетели на два часа раньше остальных.

Самолет остановился у терминала. Выждав, пока самые нетерпеливые, потолкав друг друга локтями, вывалятся наружу, я поднялся и пошел к выходу. Валявшиеся по всему салону салфетки, обертки от конфет и жевательной резинки, фольга выглядели на борту летательного аппарата как остатки пирушки в храме.

Выходя, я положил ладонь на мокрый от дождя борт. Казалось, он вздрагивал, как бока взмыленной лошади. Я похлопал его и пошел к людям, в толчею большого аэропорта. Грустно расставаться с самолетами...

Дожидаясь багажа, я видел сквозь залитые дождем стекла, как к "Боингу" подошел тягач, чтобы оттащить его на стоянку и дозаправку - казалось, борт устал настолько, что не в силах передвигаться самостоятельно; с бессильно обвисших крыльев ручьями стекала вода.

Я взвалил на плечо рюкзак с парапланом, в котором, кроме крыла, помещался весь мой нехитрый багаж, и вышел под дождь. Подлетело такси, я положил рюкзак на заднее сиденье. Стараюсь никогда не класть крыло в багажник.

Таксист запросил астрономическую сумму. Я пожал плечами, уселся и закурил, откинувшись на спинку сиденья. К дому мы подъезжали, когда на улице уже зажглись фонари. Я расплатился, не торгуясь; таксист, молчавший всю дорогу, внимательно посмотрел на меня и протянул несколько купюр обратно. Видимо, у меня был вид, словно я умер еще вчера.

Татьяна была дома. Она выбежала в прихожую с индейским боевым кличем, рассыпая свои карандаши, маркеры и рекламные буклеты, и повисла у меня на шее. Я уткнулся ей в плечо, гладил ее волосы и чувствовал, как оттаивает ледышка, саднившая в груди весь день.

Она отстранилась, оглядела меня и взъерошила мне волосы:

- Привет победителям! Ну что, пьем шампанское?