Террор на пороге - Татьяна Алексина

Я еще не успел облагодетельствовать русскую Нину своей еврейской фамилией — и пока что она, подчиняясь алфавиту, и в этом опережала меня..: на целых семь букв.

Члены комиссии, состоявшей в основном из представителей мужского пола, Нину, как я и предвидел, долго не отпускали. Нервно ожидавшая своей очереди недавняя Нинина однокурсница даже воскликнула: «Что они там с ней делают?»

Наконец Нину отпустили — и она выбежала в коридор чем-то встревоженная.

— Все сделали так, как просил твой папа. Полностью удовлетворили его заявку, но…

— А о чем заявляла… его заявка? — нетерпеливо перебил я.

— О том, что нас обоих берет к себе папина фирма… — Нина на миг запнулась, — Но я сразу начну работать здесь, а ты сначала станешь поднимать папино «дочернее предприятие». Оно перспективное, многообещающее — папа не может поручить его никому, кроме сына. Так объяснил мне представитель фирмы. Он сразу пристроился на стуле рядом…

— Но то «дочернее» предприятие за полторы тысячи километров отсюда!

Стало понятно, что отец задумал нас разлучить. Понятно мне, а Нине еще не совсем.

— Я тоже сперва расстроилась… Представитель фирмы засуетился, бросился меня успокаивать: Лева, мол, там пробудет всего три или четыре месяца. Максимум полгода… Я объявила, что предварительно мы распишемся, как договорились еще в пятом классе. Но представитель нас от поспешности предостерег: зачем, сказал, так скоропалительно обнаруживать наши с тобой семейные связи.

«У нового русского должны быть новая квартира, новые автомобили и, как я предполагаю, новая жена…» — вспомнил я мамины рассуждения. «А может, и новый сын… от новой жены?» — молча дополнил я.

— Но и это еще не все, — вполголоса продолжала Нина. — Мне сразу же предстоит отправиться с твоим папой в командировку.

— Куда?

— На какое-то европейское взморье… Там у него возникли коммерческие интересы. Я подумала, что вы с мамой обо всем этом знаете.

— Первый раз слышу. Хотя какие у отца на взморье возникли интересы… догадываюсь.

— Мне расскажешь?

Моя Нина, как первой подметила мама, чистотой и доверчивостью своей напоминала Нину из лермонтовского «Маскарада». Но я не имел качеств Арбенина и не отваживался, подобно ему, упредить: «Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!» И лишь негромко, без арбенинской кипучести, осведомился:

— Ты согласилась?

— Как я могла согласиться, не посоветовавшись с тобой?

— И какой, ты думаешь, я дам совет?

— Мне кажется…

Я внезапно обрел отвагу:

— А мне ничего не кажется — я абсолютно уверен, что принять эти предложения — значит, заключить союз с дьяволом!

— Ты о папе?

— О предложениях… — Ответить утвердительней, определенней не хватило духа. — Предложения эти мы отвергаем! Если, конечно, тебя не прельщает живописное взморье…

Она кинулась ко мне.

— Какая без тебя живописность?

Чтобы я вовсе перестал сомневаться, Нина, пренебрегая своим природным изяществом и резко расталкивая бывших сокурсников, устремилась обратно в аудиторию, где заседала комиссия.

«За что она меня любит?» — искренне недоумевал я.

Отец вернулся домой поздно. Открыл дверь своим ключом и застал меня на кухне. Не раздеваясь, медленно вопросил:

— Ты что, собираешься разрушать мои планы?

— А ты меня в свои планы и намерения в последнее время не посвящал.

Он сразу ухватил, о чем речь.

— Запомни: я отношусь к Нине по-отечески.

Не сказал, как обычно, к «твоей Нине».

— Если ты относишься к ней по-отечески, то я не понимаю, что значит относиться по-мужски, — уже без гневных арбенинских интонаций ответил я.

А отцовские интонации сделались как раз по-арбенински грозными. Походка у фраз стала еще более заторможенной, подминающей под себя тяжелей, чем обычно. И мне опять представилось, что он входит в чью-то чужую роль. Кому-то с пережимом, ученически подражает…

— Не пытайся пересекать дорогу в неположенном месте. Это крайне опасно.

— Можно попасть под твои «деловые» намерения?

— Ты их не изменишь!

— Под «деловыми» ты разумеешь коммерческие? Или какие-то совершенно иные?

— Есть понятие «коммерческая тайна». С теми, кто замышляет взорвать мои планы, я тайнами не делюсь — я с ними сражаюсь.

— Какими способами?

— Любыми… Повторю: моих замыслов ты не изменишь.

— А мне не изменит Нина…

Угрозы его звучали кем-то отработанными, взятыми напрокат. Но сквозь них на мгновения пробивалось зажатое отчаяние. «Неужели любовь? Или увлечение?» — вопрошал я себя. Однако сочувствия не испытывал — наоборот, я определил цели соперника, которого обязан был победить.

— С теми, кто хочет подложить мину под мои цели, я поступаю решительно! — снова предупредил он.

— Под какие цели? Под мою дальнюю ссылку? И под путешествие на европейское взморье в сопровождении Нины? Она не девушка по сопровождению. Ты ее с кем-то спутал.

— Ее ни с кем спутать нельзя… — прорвалось у него уже вслух.

— Тем более она не будет твоей спутницей на сказочном взморье. А я не отправлюсь в ссылку за полторы тысячи километров. И как же ты поступаешь с подобными минами?

— Сначала стараюсь их обезвредить. Ну, а если…

— Вызовешь на дуэль?

— Это сейчас не модно. Как и твои танцы…

Он неуправляемо злился.

— И что же ты собираешься по поводу меня предпринять? То, что сейчас модно?

— Если будешь мешать? Да, я тебя «закажу»…

Когда я в детстве шалил, отец предупреждал:

«Я тебя накажу!» В редких случаях: «Я тебе покажу!» Но «закажу» я услышал впервые.

Вдруг мы оба, по какому-то беззвучному знаку, повернули головы — и увидели маму. Она стояла в дверном проеме — и, судя по лицу ее, все слышала. Мама была в кружевной ночной рубашке почти до пят. Щеки ее опять залились не мирным розовым цветом, а лихорадочным, глаза извергали нечто лазерно-обжигающее. Она была таинственна и красива. Отец отступил к окну, словно готов был из него выброситься.

— Один раз ты сына уже заказал. Мне… И я тот заказ выполнила — его родила. А второй раз, кому-то другому — и в бандитски противоположном смысле! — его «заказать» не удастся. Потому что до того… я убью тебя. Сама, без помощи киллера.

Отец знал, что мама обещания свои выполняет. Голос ее, не сообразуясь с исступленностью глаз и пыланием щек, звучал спокойно, размеренно — и от этого отец еще на шаг отступил. «Заказывать» меня он, конечно, не собирался, но мама отреагировала так, будто восприняла угрозу всерьез. Спокойствие и размеренность ее голоса были не мнимо значительными, как повелось у отца, а приговорными и безапелляционными.

— Ты, отец, задумал отобрать у сына самое бесценное, что у него есть? Нину? Сюжет даже не лермонтовский, а шекспировский. С той разницей, что завершится гибелью не всех действующих лиц, а персонально твоей. Ты потеряешь всех нас троих… Или уже потерял. И если даже окажешься жив, что у тебя останется? Фирма?

Отец сразу осел, растерялся… будто забыл свою роль. Протер и растопырил глаза, хоть зрение у него, в отличие от моего, оставалось нормальным. Думаю, пытался проверить, уверена ли мама сама в том, что ему предвещает.

И взаправду ли намерена его уничтожить… А если, как она предположила, сохранится в живых, то ждет ли его полное отторжение от нашего дома, кромешное одиночество?

— Ты что так струхнул? — остывая, поинтересовалась мама. — Поэт еще в золотом девятнадцатом веке от боязни той упреждал:

Пусть смерть пугает робкий свет, —Меня бояться не принудит:Пока мы живы, смерти нет.А смерть придет, так нас не будет.

— Смерть ни при чем… — пробормотал отец.

И я неожиданно обнаружил, что он маму не только уважал. Нет, не только… Вовсе не только… Отец и сам об этом, по-моему, лишь в те минуты уверенно догадался. И пребывал в ужасе не из-за моей, не сбывшейся, мужской потери, а из-за своей, которая сбыться могла. Донжуанская блажь осталась там, средь шумного бала…

Чудилось, отец вынырнул из обманного, грешного сна — и вернулся на землю, тоже повсюду и неизлечимо грешную, но реальную.

Крутизна исчезла… Еще недавно выглядевший твердокаменным, отец заплакал. Его даже захотелось вновь назвать папой.

Это был уже не «новый русский», а «старый»… Или точнее, еврей среднего возраста…

2003 год

Нож в спину

Мама, родная… В этом необычном письме я хочу, как на исповеди, принести покаяния, надеясь на твое снисхождение и прощение. А так как кругом перед тобой виновата, — письмо будет длинным…

Вначале прости за почерк: я пишу, уткнувшись локтем в больничную подушку, подперев голову ладонью, и строчки получаются словно бы подвыпившие, разгулявшиеся. Они не подчиняются грустной сути моих покаяний.