Секреты самураев. Боевые искусства феодальной Японии - Оскар Ратти

На самом деле в течение периода Токугава традиции воинского сословия под предлогом сохранения обычаев древней культуры в такой сильной степени определяли национальный характер, что у западных наблюдателей того времени возникло впечатление, будто японский народ «обладает врожденной воинственностью». Интенсивность войн и народных волнений в Японии поражала даже наблюдателей, прибывших из Европы, которая, о чем не следует забывать, в то время (как, впрочем, и в любое другое) вовсе не была мирной гаванью.

В статье, представленной Азиатскому обществу Японии в 1874 году, Гриффис отметил то, насколько военные действия привычны для жителей Японии, поскольку война была для них «нормальным», а мир «исключительным условием» (Griffis, 21). Тот же самый автор подчеркивает контраст между тем удовольствием, которое получают японцы, называя свою страну Земля Большого Мира, и, например, названиями улиц в Эдо, которые переводятся как «панцирь», «шлем», «стрела», «лук» и «колчан». В своем анализе японского национального характера Бринкли отметил следующее:

«За видимой любовью ко всему возвышенному и утонченному скрывается сильное пристрастие к пышности военных парадов и к стремительности смертоносной атаки; и точно так же, как сёгун старался продемонстрировать гражданам своей столицы чарующую картину безмятежного мира, хотя это была всего лишь декорация для обширных военных приготовлений, так и японцы всех времен любили переключать свое внимание от школы фехтования к икебане, от поля боя к саду камней, получая удовольствие от опасностей и борьбы первого и в то же время наслаждаясь изяществом и спокойствием последнего» (Brinkley 2, 11).

Так удалось ли военному сословию полностью пропитать национальное сознание своей особой интерпретацией сущности, национального японского духа, навязав собственные ценности остальной части общества и заморозив историю на той стадии общественного развития, которую ученые называют феодальной? Ответ на этот вопрос может дать только исследование периода японской истории, начавшейся в 1868 году, после Реставрации Мэйдзи. Такое исследование поможет понять, прервались ли военные традиции и влияние воинского сословия с восстановлением власти императора или же они были только завуалированы. Здесь существует общее согласие между японскими и западными историками в том смысле, что ни одна нация не может пережить бесследно те многовековые жестокие условия, в которых существовала Япония в течение всей феодальной эры. Никто не выразил эту мысль лучше Рейсхауэра: «Два века искусственного мира под бдительным оком и строгим контролем правительства Эдо оставили неизгладимый след на людях. Воинственные, безрассудно смелые японцы XVI века к XIX веку превратились в послушный народ, покорно ожидающий от своих правителей всех руководящих указаний и безропотно выполняющий все приказы, поступающие сверху» (Reischauer 1, 93–94).

Люди привыкли «инстинктивно» прислушиваться к наставлениям военных лидеров страны, считая, что в силу своего положения эти лидеры «всегда искренни и честны». Тот же самый автор делает следующий вывод: «Семь веков доминирования воинского сословия в феодальную эпоху сформировали шаблоны мышления и поведения, от которых оказалось непросто избавиться в новое время, и даже сегодня они еще не стерты полностью» (Reischauer 1, 55).

Таким образом, главное действующее лицо на исторической сцене в течение длительного периода, который Хирн назвал «вся достоверно известная нам история Японии», воин феодальной Японии достиг такого высокого положения, что его влияние не было полностью устранено даже после того, как военной диктатуре могущественных феодальных правителей был официально положен конец в 1868 году. После этого общество получило более широкую и прочную базу за счет широкомасштабной образовательной программы, нацеленной на заложение основ специальных знаний, необходимых для процветания страны в индустриальную эпоху с ее обостренной конкурентной борьбой. Однако, воспользовавшись тем ловким способом, с помощью которого прочно укоренившаяся властная структура, принимая новые обличья, но чаще всего расширив свою базу поддержки среди всех слоев общества, чтобы большее число граждан начало отождествлять себя с ней, ухитряется пережить зарю новой эры, воинское сословие Японии сумело сохранить значительную часть своего влияния.

Могущество клана Токугава и его союзников было сильно подорвано за счет усилий других влиятельных военных кланов, которые обеспечили «новую» Японию кадрами для императорских военно-морских сил, познавших в последующие десятилетия как славные победы, так и горькие поражения. Таким образом, Реставрация по своей сути представляла собой ритуальную «смену караула», в ходе которой новая волна военных хлынула из провинции в столицу, где они подвинули, а затем и сбросили с насиженных мест старый привилегированный класс воинов. Как нам рассказывает Ядзаки (Yazaki, 300), правительственные чиновники, входившие в состав Государственного совета (дайдзёкан) созыва 1867–1868 годов, имели следующий процентный состав по своему происхождению: 78,9 % принадлежали к воинскому сословию, 18,1 % – к высшему классу даймё, 1,8 % – к древнему императорскому двору, недавно возвращенному (вместе с императором) к власти, и 0,7 % – к простолюдинам.

Следовательно, именно эти «новые» лидеры привели нацию к свободным временам современной эпохи. Чтобы выполнить свою задачу с максимальной эффективностью, они предпринимали фантастические усилия, стараясь изменить концепцию традиционной лояльности японцев, расширив ее от узкой преданности собственному клану до горизонтов всей нации, и увеличить фокус беспрекословного повиновения непосредственному начальнику и феодальному правителю, включив в него слепую и абсолютную преданность императору. Курзман отмечает, что «если человек готов добровольно умереть за своего господина, простого смертного по происхождению, то его преданность императору, потомку Солнечной Богини, можно легко довести до такой же крайности» (Kurzman, 41). Соответственно, после Реставрации Мэйдзи «в классных комнатах и армейских бараках молодых японцев учили почитать древние военные традиции. У них вырабатывалась твердая убежденность в том, что смерть на поле боя за императора – это самая славная участь для мужчины, и они начинали верить в уникальные достоинства неясно определенной «национальной структуры» и еще более неопределенного «японского духа». Правительство и армия сумели за несколько десятилетий превратить среднего японца в фанатичного националиста и выработать в нем еще более фанатичную преданность императору, которая культивировалась историками, пропагандистами синто и поощрялась окружавшими трон олигархами» (Reischauer 1, 129–130).

По мнению Менделя, это было возможно из-за неопределенности Конституции Мэйдзи в вопросе о «месте политической власти» – неопределенность, которой военные, имевшие прямой доступ к трону, быстро воспользовались. Они получили «особые привилегии» и по большей части игнорировали недавно созданный гражданский кабинет, построенный по образцу западных правительств. Такая независимость действий в вопросах управления страной привела к появлению «двойной дипломатии», и ее результатом стало давление на членов гражданского кабинета, которые в конечном итоге не смогли перевести в более мирное русло национального развития идеи расового превосходства, необычайно популярные у военных.

Члены воинского сословия продолжали преследовать цели, достижение которых они считали своей судьбой, а следовательно, и судьбой всей страны с незапамятных времен. В результате представители всех классов японского общества почувствовали в себе право называть такую судьбу своей собственной. К началу XX столетия процесс милитаризации на национальном уровне достиг такого масштаба, что власти «даже сумели убедить этих потомков крестьян, которые почти три века были лишены права владеть оружием, в том, что они не угнетаемый класс, а принадлежат к племени воинов. Японская политическая и военная пропаганда сработала здесь очень тонко и необычайно успешно» (Reischauer 1, 130).

Она успешно работала и в течение периода Токугава, когда военные традиции навязывались сверху и получали нужную реакцию снизу. На протяжении всей феодальной эпохи многочисленные простолюдины (хэймин) не раз совершали попытки подняться до привилегированного положения воинов. Хотя подобные амбиции не имели официальной поддержки, возможность принятия в военный клан все-таки существовала – многие богатые торговцы были готовы расстаться со значительной суммой в обмен на право носить на рукавах своей одежды вышитую эмблему военного клана.

Когда желаемый статус сам по себе был недостижим, все, что его напоминало, пусть даже отдаленно, служило для удовлетворения этих чаяний. Все ассоциации простолюдинов – крестьян, торговцев или ремесленников (и даже духовенства) – были организованы в соответствии с жесткой вертикальной иерархией военного клана, иерархией, которая связывала структуру старинных родовых общин с современностью, таким образом наделяя ее аурой глубокой древности и, следовательно, некой божественностью.