Дело привидений 'Титаника' - Сергей Анатольевич Смирнов

деланным ужасом:

— Ну и семейка! Тут у них черт ногу сломит... Давайте-ка спать, Павел Никандрович. Без нашего Кошкина тут не разберешься.

«Кошкиным» величали в преступном мире начальника сыскной полиции. Слова нашего полицейского доктора задели мое самолюбие. Я остался стоять на месте, мрачно наблюдая, как он устраивается под одеялом.

— Неужто старика погоните на часы? — с ехидцей проговорил Варахтин, почувствовав мой взгляд. — И вам не советую... там торчать... в одиночку. Еще неизвестно, кому тут опасности грозят. Вы спрашивали ее насчет видения?

— А вы бы спросили? — недовольно пробурчал я. — Прямо там, в кабинете?

Варахтин не ответил.

Поколебавшись, я решил-таки, что возвращаться на караул будет теперь довольно нелепо.

Дождя на другой день не было. Утро было безветренное, застывшее. Все хранило неподвижность — плотные, свинцовые облака, ветви с оставшимися на них листьями, вода в лужах. Казалось, я был единственным существом, теплым внутри, дышавшим, нарушившим этот стылый покой своею сосредоточенной суетою.

Я спозаранку исследовал окрестности кабинетного окна, а затем — и рухнувшего мостика. Никаких подозрительных следов я не обнаружил, тем более что под окном оказалась хорошо прибитая дорожка, покрытая мелким щебнем.

К одиннадцати часам мы с доктором вернулись в Москву. Отдав на дактилоскопическую экспертизу ту самую, пустую рамку, я попросился с докладом к начальнику.

Аркадий Францевич внимательно выслушал меня, несколько раз открыл и закрыл крышку своих часов и проговорил:

— Да, Павел Никандрович, здесь несомненно есть загадка. Полагаю, что — как раз по вашему уму и темпераменту. Доводите-ка это дело сами... У меня тут и так два убийства под самым носом. В остальном же не стесняйтесь тревожить меня в любой час дня и ночи.

Всего пять минут назад я вошел в кабинет Кошко с горячим желанием спихнуть с себя это неясное дело. Теперь же, получив распоряжение, вдруг почувствовал радость и непонятное облегчение.

Вскоре я опять въезжал в ворота Перовского.

(продолжение следует)

Глава 2 и далее

II

Дом показался мне не столь чудовищно велик, как ночью. Но все равно он был огромен, сер, неуклюж в своей древности и заброшенности посадок вокруг, неуклюж со своими облупившимися львами у широкого крыльца.

Черед появления лиц остался почти тем же: управляющий, потом лакей, потом доктор.

— Анна Всеволодовна спит, — сообщил он с сильной тревогой в лице. — Я совершил непростительную оплошность. Оставил здесь капли Шмидта, предупредив ее, что в случае ухудшения можно выпить еще тридцать капель... Это двойная доза. Представьте себе мой ужас: я приезжаю, а пузырек пуст почти наполовину. Опасности нет, но она может теперь проспать два дня кряду.

Я покивал ему, торопясь в кабинет. Если нет явных следов в мире живых, предполагал я, надо искать их в мире мертвых. «Неплохо бы спросить призрака», — прямо по-гамлетовски подумал я.

— Вам что-нибудь еще известно о том странном видении? — поинтересовался я у доктора.

Он явно содрогнулся, хотя дело было днем.

— Я бы предпочел больше не трогать эту тему, — с паузами ответил он. — Я не знаю большего, чем со слов Анны Всеволодовны.

— Вы допускаете возможность?

— Я? — Доктор распрямился и с вызовом принял мой взгляд. — Я допускаю... Есть множество в миру явлений, друг Горацио, которых не придумать мудрецам... так ведь сказано у Шекспира?

- Примерно, - кивнул я.

Таковых «явлений» в этом доме оказалось еще немало, в чем я очень скоро убедился. За минувшие часы моего отсутствия из семейного альбома пропало еще две карточки!

Отложив альбом на стол, я поднялся из холодного кожаного кресла и вернулся к камину, к тому семейному портрету, что остался на месте, около каминных часов.

Помещик Всеволод Михайлович Белостаев выглядел на нем роскошно, под стать своему дворцу во времена его великолепия. Коренастый и при том как-то изящно длинноногий, обликом отставной кавалергард, он не просто сидел, а по-княжески восседал в плетеном садовом кресле. Большая голова казалась непропорционально большой из-за светлой, изящно спутанной шевелюры, начавшей редеть, немного прозрачной, но и красивой именно этой своей прозрачностью. А что были за бакенбарды! Точь-в-точь как у императора Александра Николаевича. Я подумал, что были они в ту пору непременно золотистого блеска. Он сидел в халате нараспашку, нога за ногу, с длиннющим чубуком, придерживаемом тремя пальцами, и весь — по какой-то старинной моде. Складки халата шли волнами, как на парадном портрете маслом. Глаза у Всеволода Михайловича были некрупны, глядели из глубины со спокойной властностью, властью над тем, что принадлежало ему вокруг.

Худенькая дама с довольно решительным, но, однако же, и покорным в этот миг лицом стояла на портрете справа от него, она стояла, чуть изогнувшись над его головой, оперевшись ладонями на его плечо. С другой стороны, изогнувшись в точности как мама, только — над большой папиной рукой, простершейся по подлокотнику, стояла девочка в беленьком, прямо пушистом от оборочек платье.

По моему предположению, эта фотографическая карточка была сделана не позднее пятого года.

Что-то или кого-то на нем не хватало, на этом портрете. Для величественности хозяина усадьбы на портрете (где-нибудь на втором плане) не хватало еще людей, любящих, покорных, обязанных. Кого-нибудь: детей, родственников или хотя бы слуг. Да, детей явно не хватало. Семья казалась слишком мала.

Я вернулся в кресло и не помню, о чем думал до той минуты, как на пороге кабинета появилась та, которая больше десятилетия тому назад стояла в солнечном саду перед фотографом, притулившись к большой и сильной папиной руке.

Вид у Анны Всеволодовны Белостаевой был болезненно сонный. Я бы сказал — как у человека, накурившегося опию. Теперь я увидел ее распущенные волосы, увидел, что они золотисты и красоты удивительной. Их яркий, живой беспорядок скрашивал и бледность лица, и отрешенность взгляда.

— Вы здесь? Вас там не было, — без всякого чувства проговорила она.

— Анна Всеволодовна! — послышался за ней тревожный шепот доктора, и в оставшемся проеме мелькнул он сам. — Вам пока не следует вставать. Это вредно. Позвольте же...

Он с мягким и настойчивым усилием потянул ее за локоть, и она поддалась чужой воле.

— И вы тоже на этом месте, — поворачивая голову в мою сторону, медленно добавила она. — И вас тоже не будет... Опять не будет никого.

Мне стало неуютно. Я догадался: в этом же кожаном кресле сидел ее отец, покойный отец... в тот час, когда явился тетушке