Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

Дальше они заговорили о чем-то сугубо своем, далеком от моей персоны. Разговор теперь велся до такой степени без учета моего присутствия, будто я для них уже перекочевал в небытие.

Сам я был настолько погружен в свои невеселые мысли, что едва ли даже услышал, как позади снова распахнулась дверь. Однако уже в следующий миг с моими истязателями произошла разительная перемена. Глаза их сделались стеклянными, и они оба, как кобры под дудочку факира, начали медленно восставать со своих мест.

Лишь тогда я обернулся.

Позади стоял собственной персоной Орест Северьянович в почти полном генеральском облачении, если не считать совершенно не уставных домашних тапочек у него на ногах, и молча, только посапывая, довольно сурово смотрел на одеревеневших милиционеров. Меня он взгляда пока что не удостаивал.

Наконец, после затянувшейся на минуту, не меньше, паузы бросил мне:

— Пошли, что ли, малыш. — С этими словами развернулся и вышел из кабинета.

Я, как загипнотизированный, встал и двинулся вслед за ним. Капитан и лейтенант так и остались стоять. Оба не издали ни звука, чтобы мне воспрепятствовать.

И потом, уже в «Мерседесе», дядя всю дорогу до дома только сопел паровозоподобно, явно до поры не желая со мной разговаривать.

2

...какая хула тому, что возвращается на собственный путь?

Из китайской «Книги Перемен»

Дядя расхаживал по гостиной. Даже без генеральского мундира и в этих своих домашних тапочках он в сию минуту выглядел достаточно грозно. Я сидел в кресле, понуро опустив голову.

— Позор! — говорил дядя. — Позор, позор, трижды позор! Курам на смех! Племянник Ореста Погремухина бежит сломя голову! И отчего, скажите на милость? Только оттого, что ему что-то показалось странным! Мой племянник позорно бежит, как невежественная бабка при виде паровоза! Смеху подобно! Какое-то немытое чучело, над которым и ребенок бы только посмеялся, способно напугать племянника Ореста Погремухина!.. Ну, что, что такого произошло?!

— Он... летал... — слабо выдавил я, право, уже сомневаясь, что видел это на самом деле.

— Да, летал, — однако с легкостью подтвердил дядя. — Летал! Ну и что ж такого, что летал? Самолет вон тоже летает — от него теперь тоже будешь бегать?

Я уже дошел до той стадии одурения, когда был не в силах сопротивляться. Во всяком случае, последний дядин довод — про самолет — показался мне в тот момент почти убедительным.

— У самолета пропеллеры, — все же тупо возразил я — скорее просто из тяги к пустословию, чем из желания что-то доказать.

На это мое легковесное возражение дядя только руками развел:

— Ну, братец!.. Как ты рассуждать — так ежели к паровозу кобылу не прицепишь, он с места не стронется. Стыдно мне за темность твою! И это племянник Ореста Погремухина! И с такими вот заскорузлыми мозгами ты, братец, Москву покорять вздумал! Да я бы такому пещерному жителю гусей не доверил пасти!.. Пропеллеры!.. Скоро уже наши космические корабли полетят на Сатурн... Это я тебе, понятно, тет-а-тет говорю, — вполголоса добавил он, — не для посторонних, ясное дело, ушей. — И мелодраматически воскликнул: — А этой орясине все еще подавай, понимаете, пропеллеры! Без пропеллеров ему, видите ли, ну никак!

Я попытался как-то возразить, но поперхнулся на полуслове: крыть мне было решительно нечем, все глубже пробирался в душу стыд за мои лежалые, неподатливые на прогресс мозги.

Должно быть, Елизавета Васильевна давно уже неслышно вошла в комнату и слушала наш разговор, стоя у меня за спиной, — неожиданно сзади донесся ее мягкий голос:

— Тебе не кажется, Орест, что ты несправедлив к нашему молодому другу? Ты вспомни свои первые шаги, — наверно, ты тоже не сразу ко всему приспособился. Неужели тебе так трудно вспомнить себя на его месте?

— Ну ты, Лизок, иногда и скажешь... — всерьез огорчился дядя (суровость его мигом опала, как пена на молоке). Он — и я! разве ж тут можно сравнивать? Надо же, в конце концов исторически подходить.

— Разумеется! Я — это другое дело, — насмешливо подхватила Елизавета Васильевна. — Это, конечно, вполне исторический подход. Непобедимая формула! Особенно — если изучать с ее помощью историю человеческого самодовольства.

Дядя, похоже, не на шутку обиделся:

— Тебе, Лизок, лишь бы только уколоть. Между прочим, и вправду ведь — вещи несопоставимые. Тогда времечко-то было, вспомни, — о-го-го! Тогда мы как мыслили? Отсель — досель! От диалектического материализма до исторического. Шаг вправо, шаг влево — огонь! А тут на тебя сходу наваливается такое! Все эти тайны, все эти страсти-мордасти, совершенно не укладывающиеся... — Он осекся, взглянув на меня, и добавил: — А теперь-то что? Тьфу!.. Любую газету открой!.. Говорю ж тебе, дружок, — совершенно не-со-по-ста-ви-мо!..

В эту самую минуту соседняя дверь, ведущая в печально знакомую мне темную комнату, вдруг робко приотворилась, и оттуда вместе с тяжелым запахом берлоги просочился жалобный Афанасиев бас:

— Товарищ енерал, а, товарищ енерал, мочи нэма, мне б тильки по нужди...

— Вот, еще один на мою голову, — проскрежетал дядя. — Одно только и умеешь. Ладно уж, давай, коли не терпится. Да смотри — чтобы без фокусов у меня!

— Якие тут хвокусы... — с мукой простонал Афанасий. Он вынырнул из-за двери и, волоча по полу кальсонные тесемки, засеменил в коридор.

— Наплодилось дураков в мире — а я расхлебывай, — сказал дядя, косым взглядом проводив его. Благодаря верно взятой генеральской ноте, разговор мигом переломился в дядину пользу. Он снисходительно взглянул на меня: — Теперь насчет тебя, братец. Мне б тебя, голубец, в ежовые рукавицы — мигом бы уму-разуму научился. Твое счастье — мне недосуг. Ну да ничего, свет не без добрых людей, а то вон, я гляжу, вымахал ты — верста коломенская, а покамест дурак дураком. — В это мгновение он был уже до такой степени генералом, что даже Елизавета Васильевна только и решилась вопросительно на него взглянуть.

Дядя, однако, не торопился с объяснениями. Он взял пульт телевизора, нажал кнопку, и на экране возникла белоснежная ванная комната. Там перед зеркалом стоял бедняга Афанасий и, не подозревая о встроенной, видимо, где-то в углу телекамере, со скорбным видом отхлебывал из большого флакона одеколон.

— М-да... Работай с такими!.. — только покачал на это головой дядя и перевел взгляд на меня. — Так вот, мы за тебя, братец, возьмемся, — продолжал он. — Завтра же поедешь кой-куда вместе с остолопом этим Афонькой, там из тебя, гладишь, человека сделают.

— Ты что, всерьез это? — решилась наконец спросить Елизавета Васильевна.

— Да уж нашутились, кажись, — отозвался дядя. — Да, да, в самое пекло! Все мы когда-то начинали! — И опять посмотрел на меня: — А Корней Корнеич и не из таких гавриков людей делал! Так что давай-ка ты, брат, готовься, завтра с утра отчаливаешь. Про маршала-то нашего, про Корней Корнеича, небось, слыхал?

— Снегатырева? — удивился я.

— Именно! — подтвердил дядя.

— Но разве он еще... Ему же...

Орест Северьянович не дал мне договорить.

— Живой, живой, — подтвердил он, — покамест не на «Новодевичьем»!.. Оно, правда, девяносто восьмой годок пошел, однако — еще и какой живой! Нам бы всем такими!

— Но ведь у него там сумасшедший дом! — воскликнула Елизавета Васильевна.

При учете того, что пребывание в дядином доме также было вполне чревато дальнейшей отправкой на Канатчикову дачу, при этих ее словах я невольно поежился. К тому же дядя и сам подтвердил:

— Да, обстановочка, взаправду, та еще. Но все же как-никак я рядом, ежели что — подстрахую.

— Нельзя же так сразу, — вступилась было Елизавета Васильевна.

— Ничего, Лизок, — добродушно ответил дядя, — живем-то, чай, тоже сразу, не по кусочкам.

— Но что мне там?.. — встрял было я.

— Все-то ему сразу на тарелочке выложи! — улыбнулся дядя. — Ну-ну, ладно, объясню. Надумал, стало быть, наш Корней Корнеич на старости лет мемуар накропать, чтоб вы, дурачье, имели понятие. Но старик наш, ясно, хоть и в двух академиях обучался а в этих ваших орфоэпиях не силен. По очереди трех писак нанимал — да все народец какой-то попадался мелковатый. Недавно у меня спрашивает: нет ли-де кого на примете, но чтоб не живоглот какой, а чтобы был человек. А как же, говорю, — имеется один человечек. Разумеешь, куда гну?

— Вы думаете... думаете, я — ему?.. — спросил я с сомнением.

— Подойдешь, подойдешь, — ободрил меня дядя. — Я как ему сказал, что ты из моряков — он сразу ухватился: морячков он еще с гражданской уважает... И мой племяш к тому же, как-никак...

— Назови уж главную причину, — вмешалась Елизавета Васильевна. — Видите ли, Сережа, уклад у него в доме... как бы это получше выразиться... довольно-таки специфический. Кроме того, человек он весьма прижимистый, и если вы рассчитываете на какую-нибудь оплату...