Штосс. Непристойная драма из русской жизни - Дмитрий Аккерман

– Да, – Ниночка посмотрела на него, как на совершенно незнакомого человека.

До кофе, однако, дело не дошло. Она не успела подойти к столу, как мужские руки обняли ее сзади, и она забыла обо всем. Забыла даже подумать о том, что ее впервые в жизни, и как-то очень крепко, схватили за грудь – что ей очень понравилось…

* * *

Ксенофонт Ильич опоздал в гимназию. По счастью, у него не было уроков – но над учебным заведением нависал визит министерской инспекции, и дорога была каждая минута. На свою удачу, собрание попечительского совета он назначил на субботу.

Он так и ночевал в своем кабинете, на голом диване. Ломило голову, тошнило, ноги и руки как будто выкручивало на дыбе. Болело справа под ребрами. Во рту был отвратительный привкус металла.

Ему было невероятно стыдно за вчерашнюю пьянку и за то, что он сделал с бедной деревенской девушкой. Он бы ничуть не удивился, если бы она наутро уволилась от них. В том, что она будет молчать, он не сомневался – она работала у них много лет и ни разу не подвела его.

Впрочем, он ошибся. Марфа не ушла. На его стоны она заглянула в кабинет и, не подавая виду, что вечером у них что-то было, спросила:

– Доброе утро, Сенофонт Ильич. Подать рассол? Или водки?

Он неопределенно махнул ей рукой. Девушка исчезла и через минуту появилась с подносом. Он выпил стакан рассола, откинулся на спинку дивана. Полегчало почти сразу. Он внимательно посмотрел на служанку, уже сомневаясь, было ли что-нибудь, или ему померещилось. Однако лицо ее было припухшим и заплаканным – скорее всего, они действительно согрешили.

«Может, и правда водки дернуть», – подумал он. Как будто прочитав его мысли, Марфа подала ему рюмку и огурец. Опохмеляться он всегда считал простонародным и невоспитанным – но голова буквально раскалывалась. Он понюхал жидкость – его передернуло. Зажав нос, выпил рюмку – водка прокатилась по пищеводу и блаженным теплом растеклась по телу. Стало лучше, в голове начала образовываться стеклянная легкость, хотя его самого еще слегка мутило.

– Я перебрал вчера, – извиняющимся тоном сказал он. Марфа кивнула, потом пожала плечами. На глазах ее показались слезинки. Ксенофонт Ильич поморщился, потом встал, подошел к пиджаку, висящему на вешалке. Пошарил в карманах, выудил рубль с профилем императора Николая Александровича, протянул Марфе. Она покраснела, отрицательно покачала головой. Слезы из ее глаз потекли ручьем.

– Бери. Я же от всей души, – недовольно сказал директор.

Она схватила монету и, неуклюже споткнувшись на пороге, выбежала за дверь. Ксенофонт Ильич посмотрел ей вслед, и его вдруг охватило сильное желание. Он неодобрительно покачал головой и подумал, что до добра его это не доведет. И служанку тоже.

Марфа забыла на столе графин и огурцы. Подумав, он решил, что это судьба, выпил еще рюмку, после чего начал собираться в гимназию. От него наверняка пахло, как от грузчика – но зато на душе полегчало. Теперь можно было разбираться и со гимназическими делами.

Выходя из дому, он наткнулся на супругу. Та только встала и еще была в утреннем пеньюаре. Стараясь не дышать, он чмокнул ее в щечку и сказал:

– Буду поздно. Ждем инспекцию. И завтра тоже…

Скорее всего, она все-таки почувствовала запах, так как пристально посмотрела на него и чуть помедлила с ответом. За многие годы супружества Ксенофонт Ильич выучил мимику супруги наизусть. Однако она не сделала ему никакого замечания.

– Конечно, дорогой. И не забудь – в воскресение прием у Александра Александровича.

– Да, я помню.

Визит к губернатору казался супруге необычайно важным, и она готовилась к нему с самого момента получения конверта, в котором лежал картонный квадратик с приглашением. Анна-Мария считала себя дамой светской, и необычайно страдала как от провинциальности вологодского общества, так и от отсутствия пышных балов и приемов. Вернее, от их большой редкости.

Она неоднократно намекала супругу, что по их статусу им нужен гораздо больший дом с залой для приема гостей – и его отшучивания по этому поводу воспринимались ей со все большим неудовольствием.

Иногда ему казалось, что она родилась не в ту эпоху, и самое место ей было бы при каком-нибудь елизаветинском дворе. И желательно без него.

* * *

Ниночка едва вырвалась от Андрея Евгеньевича. Если бы не часы у него на стене, стрелка которых неумолимо приближалась к шести, она бы, наверное, забыла обо всем на свете и осталась у него до утра. Слишком уж блаженно было лежать в его объятьях и отбиваться от его непрекращающихся попыток забраться ей под кофточку.

Конечно, только неопытность Андрея Евгеньевича в деле расстегивания женской одежды помешала ей расстаться с невинностью в этот вечер. Однако тот путался в застежках, завязках и крючках, а ей было страшно и томительно, и она не давала ему продвинуться дальше определенной границы. Он измял ей всю грудь и бедра, привел в полный беспорядок юбки, а уж на что были похожи ее губы – об этом ей было страшно даже подумать.

Она не сказала ему, что идет в жандармское управление. Соврала, что дела в гимназии – всех учителей лихорадило перед инспекторской проверкой, и повод был весомым. Связываться с Жабой не хотелось никому – как, впрочем, и подводить милого Ксенофонта Ильича.

Она посмотрелась в зеркало и ужаснулась. Красные пятна во все лицо, распухшие губы, сверкающие счастьем глаза, растрепанные волосы. Красивая картинка, как раз для жандармского начальства.

Нина решительно выгнала учителя в другую комнату и как могла быстро привела себя в порядок. Хуже всего было с волосами – они куда-то загнулись и нелепо торчали. Вчера вечером она накрутила их на папильотки, чтобы получились локоны, и теперь они цеплялись друг за друга, образуя ералаш.

Наконец она собралась. Быстро чмокнула Андрея Евгеньевича в щечку, выскочила на улицу и тут сообразила, что вряд ли успеет дойти пешком. Да еще и в том растрепанном состоянии, в котором она пребывала. Пришлось потратиться на извозчика – благо один из них как раз проезжал мимо.

В жандармском управлении ее явно не ждали. Усатый урядник, восседавший за столом сразу за входом, с сомнением воззрился на нее и спросил:

– Барышня, вы по адресу зашли?

– Да. Простите, я… мне…

– А-а-а… К Прокопию Михайловичу, надо полагать?

– Да. Именно к нему.

– Ну проходи. Знаешь куда?

Ниночку покоробила разом образовавшаяся фамильярность урядника, но она не стала возмущаться.

– Нет.

– Наверх и направо. Там написано на двери.

Ниночка поднялась по крутой лестнице. Мимо проходили какие-то люди в форме, с саблями, револьверами и в усах, не обращая на нее никакого внимания. Большую дверь с табличкой она увидела сразу. Неуверенно постучала.

– Войдите! – рявкнули из-за двери. Ниночка испугалась, потянула дверь на себя. Селедцов, увидев ее, расплылся в улыбке.

– А-а-а, вон кто там. Проходите. Ждал-с. Вот сюда, пожалуйста, – он показал ей на неудобный стул, стоящий напротив стола.

Ниночка села, поджала ноги, прижала к груди ридикюль. Жандарм сел напротив нее, уставился немигающим взглядом куда-то ей в переносицу. Она испугалась еще больше.

– Ну-с, – постукивая пальцами, сказал он. – Будем говорить?

– О чем? – даже привстала от удивления Ниночка.

– Сидеть! – заорал на нее жандарм. Нина потеряла дар речи и плюхнулась на стул.

– Все говори! Связи, с кем общаешься, как живешь, с кем спишь.

Нина растерялась и заплакала.

– Я… я ничего.. я ни с кем…

Жандарм внимательно смотрел на нее.

– Где живешь?

– Квартиру… комнату то есть… снимаю.

– Адрес?

– Екатерининская, 17.

– Кто хозяйка?

– Глафира… Карнаухова.

– Понятно. Хахаль есть?

– Кто?

– Мужик есть у тебя?

– Н-н-нет…

Селедцов понимающе покачал головой. Потом встал, обошел ее сзади. Она повернула голову – он снова рявкнул:

– Сиди, не дрыгайся, пигалица!

Она послушно повернула голову обратно к столу, ощутив себя напроказившей ученицей начальных классов. Внезапно он схватил ее за волосы и запустил руку за вырез платья. Ниночка ахнула, но было поздно – грубые пальцы уже мяли ее грудь.

– Вы что…

– Сидеть, сказал!

Ниночка замерла. Ее охватило странное и неведомое доселе ощущение – ей было одновременно стыдно и боязно, но хотелось, чтобы жандарм продолжил мять ее грубыми и уверенными руками. А он хозяйничал там, как у себя дома – насколько позволял ему корсет. Это нельзя было даже сравнить с робкими, хотя и нахальными, действиями Андрея Евгеньевича, который боялся причинить ей боль и обидеть ее.