Река моя колыбельная... - Булат Мансуров

Дарнга сжимала в своих ручонках похоронку и растерянно смотрела то на Куляш-апа, то на мальчиков. Ветер вырвал из рук девочки похоронку, и она полетела к берегу реки. Дарига кинулась догонять порхающий клочок бумаги.

Мальчики оцепенело смотрели на причитавшую старушку, стоявшую перед ними на коленях, и не знали, что делать.

От ближних домов, тяжело передвигая ноги, бежали еще четыре женщины. Пыльный мусорный ветер слепил нм глаза, они отгораживались от него рукавами и тревожно поглядывали вперед.

Похоронка, зацепившись за желтый куст прошлогодней колючки, затрепетала на ветру. Дарига судорожно схватила листок и, больно уколовшись о колючку, заплакала.

— Ата… Ата… — всхлипывая, проговорила девочка, — я не могу так… Ата!.. Где ты?! Дедушка-а-а-а!..

Голос ее улетел вместе с ветром и стих над бескрайним простором пустынной реки…

Аистиха скрипуче и громко покрикивала, выбрасывая из гнезда скорлупки яиц, и они, подхваченные ветром, долго летели в сторону реки…

Мальчики, потупив головы, сидели на полу в сумрачной комнате и пили чай. Пять печальных женщин, одетых в старую мужскую рабочую одежду, сидели вокруг Дариги и тихо плакали.

Дарига выкладывала из солдатского вещмешка вещи, протягивала их онемевшей от горя тетушке Куляш и читала опись. Она старалась читать как можно тише и мягче, но казенные слова описи звучали жестко:

— «…гимнастерка летняя, стираная, чулки длинные… фильдеперсовые… ленинградский довоенный выпуск… рубашка с кружевами… сорочка женская…»

В тишине был слышен шорох и писк мышей.

Куляш-апа разглядывала белую рубашку, держа ее за бретельки потрескавшимися от долгой работы пальцами. Маленькая старушка съежилась, и высохшее тело ее стало еще меньше. Поблекшие слеповатые глаза ее были пусты от ужаса и горя. Она прижала белую сорочку к усохшей груди и посмотрела куда-то в только ей видимую даль.

Дочитав опись, Дарига вздохнула и жалобным виноватым голосом стала читать письмо:

— «Дорогая мама! Пишут вам боевые товарищи Амины. Завтра мы снова идем в бой. Может, и мы не вернемся живыми. Поэтому высылаем вам, дорогая мама, вещи вашей дочери, чтобы сберечь в сердцах близких и родных светлую память о нашей боевой подруге Амине Саттаевой, геройски погибшей, — голос Дариги дрогнул, и она продолжала прерывистым, тоненьким голоском, — …от рук фашистских извергов… за пашу… великую

Родину. Мы клянемся вам, дорогая мама, отомстить за вашу дочь, за нашу Аману».

Дарнга разрыдалась, прижалась к высохшей груди старушки.

— Я не могу больше, — пролепетала девочка. — Извините меня, апа…

Онемевшая от горя старушка тупо смотрела в стену и все гладила вздрагивающую сниму девочки.

Мальчики, чувствуя, что тоже вот-вот заплачут, отвернулись и стали разглядывать стену, оклеенную газетами. Старые газеты, изъеденные мышами, пожелтели. На стене, среди множества фотографий и открыток, висел осколок зеркала. В зеркале была видна старушка, одетая в старую солдатскую шинель.

Куляш-апа утерла слезы концами платка и негромко запричитала. Остальные женщины, нестройно подлаживаясь, тоже запели рыдающими голосами. Пронзенные этим причитанием мальчики склонили головы…

Ветер сеял над безлюдным аулом пыль. Тоскливо витала по дворам песня-плач Жоктау. Песня-плач то, стихая, оседала вместе с пылью на поросшие сорной травой огороды, то вздымалась ввысь вместе с мусором, клочками бумаги и кружилась там с двумя белыми аистами над безлюдным берегом пустынной реки…

Переворачивая жирные комья земли, мальчики вскапывали огород, заросший сорной травой и верблюжьей колючкой.

За ними на корточках по грядкам передвигались женщины и бережливо сеяли семена джугары.

…Потом мальчики долго возились у старого заброшенного чигиря. Заменили сломанные лопасти, и упругий поток воды двинул большое чигирыюе колесо. Кувшины, старые ведра и бидоны черпали воду, сливали ее в деревянный желоб, и вода по нему стекала в сухую канаву.

Женщины лопатами и кетменями помогали слабой воде пробиваться к разрушенным старым арыкам, и дальше — в сады и огороды аула.

Женщины распевали обрядный причет:

Покровитель Чигира — Великий Шнар,Чти Шнара, иначе с Чигиромможет случиться несчастье,Будешь почитать Шнара Великого,Будет всегда урожай.

…Огород был вспахан и засеян, между грядками горели розовые от заката ленты воды.

Мальчики-пахари стояли посреди огорода, а женщины по старинному обычаю обливали их водой. Мальчики нарочно громко вскрикивали, поглядывая на Даригу, а Дарига смеялась, стараясь сильнее облить их.

Вода в реке прибывала, кое-где глухо ухали подмытые берега.

Вечером Амир, Мухтар и Дарига под диктовку писали письма на фронт. Они сидели у керосиновой лампы с разбитым стеклом, слюнявили карандаши и старательно записывали простые, наивные слова опечаленных женщин.

— Может, тебе трудно написать письмо, — диктовала тетушка Амиру, — может, тебе некогда… Тогда ты не пиши. Ты сорви листочек с дерева и пришли мне его как письмо. Я буду носить его на груди, я буду молиться ему…

Амир удивленно посмотрел на старушку. Он украдкой подул на мозоли и снова стал быстро записывать.

Маленькая старушка, умиленно глядя на прыгающее пламя в лампе, диктуя Дариге, как бы разговаривала со своим сыном.

— Сынок, айналайн, ты просишь написать тебе слова песни «Сыр-Дуан». Я сейчас попрошу, и Маусымжан-апа споет ее тебе. Маусымжан, айналайн, спой песню про Сыр-Дуан… Ермек просит. Да поможет ему эта песня…

Старая больная женщина в солдатской шинели придвинулась ближе, вздохнула, как бы собираясь с силами, и запела:

Если силу потерял черный верблюд,Не поднимет он груза.Где найдешь Родину,Если покинешь Сыр-Дуан?Сыр-Дуаи — город на Сыр-Дарье.Сыр-Дарья — река моя колыбельная…

Другие женщины подхватили припев, и песня, постепенно разрастаясь, словно заполнила маленькую комнату огромным пространством реки.

Так много в жизни счастья и горя,Так много воды в Сыр-Дарье,Кто проплывет хоть раз по Сыр-Дарье,Того минует беда, тот не утонет в море.

Амир и Мухтар замешкались, не зная, писать или слушать. Но худощавая старушка склонилась к самому уху Мухтара и прокричала:

— Пиши, пиши, айналайн! Айналайн, мой жеребеночек! Мы тут поем песню для Ермека. Пусть она придет и к тебе! Пусть согреет тебя! Пусть прикроет тебя от беды! Ведь это же наша песня! Это наш Сыр-Дуан!..

Маусымжан, набрав силу в голосе, величественно распевала:

Когда я слышу весточку о Сыр-Дуан,Из глаз моих катятся росные слезы…

Плавно и мягко покачиваясь, пели женщины, лица их теплели, согретые мелодией и словами песни. И только Куляш-апа молча глядела на большую тень девочки на стене — это Дарига записывала слова песни.

Сыр-Дарья — река колыбельная,На берегах ее мы выросли, моя милая,С кем же я буду жить в Сыр-Дуан,Если не будет тебя…

На рассвете началось наводнение.

Старый аул размывала река. Глиняные дома, глухо ухая, рушились в воду вместе с берегами. Деревья фруктового сада падали, медленно выворачивая корявые корни, и призрачно плыли по широко хлынувшему потоку мимо падающих глиняных дувалов и домов. Река с мрачным равнодушием пожирала землю старого аула со всем его добром.

Над домом тетушки Куляш, тревожно хлопая крыльями, кружили аисты. Сама Куляш-апа сидела на крыше рядом с аистовым гнездом и в сумерках света была похожа на большую черно-белую птицу. В руках она сжимала солдатский вещмешок. Пять других женщин аула беспокойно топтались на крышах своих домов и встревоженно, как аисты, перекликались.

Густой, как лава, поток нес баркас на падающие стены старых домов. Мухтар, Амир и Дарига бежали навстречу потоку по каменному дувалу. Мухтар вглядывался, ища спокойное место в потоке и прикидывая расстояние от дувала до каика.

Вдруг дувал, по которому бежали ребята, стал оседать. Поколебавшись, Мухтар прыгнул в воду и поплыл навстречу каику. Дважды оглянулся — на останках дувала в растерянности стояли Амир и Дарига. Вдруг девочка испуганно вскрикнула — дувал, медленно кренясь, стал осыпаться и затем рухнул, увлекая за собой девочку.

Амир обернулся на крик.

Там, где рухнул дувал, было мелко. Дарига быстро вскочила, но, сбитая сильным течением, она упала в мутный поток, и ее поволокло на затопленные огороды.

Амир прыгнул в воду и быстро поплыл за девочкой. Женщины как безумные метались по своим крышам, что-то кричали охрипшими рыдающими голосами.