Тайна России - Назаров Михаил Викторович

Даже сдержанный Г. Катков, проводя верную параллель с образом князя Мышкина, отметил в личности императора "некий элемент святости", веру "в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости". А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть корень нравственного разоружения"… Отсюда, по мнению Каткова, и общественные беды России [65].

Но такой упрек в «разоружении» можно сделать многим святым (и самому Христу). Вряд ли это уместно, ибо победное значение святости действует на духовном, а не политическом уровне. И оно становится очевидным не сразу. Возможно, на этом уровне для России было бы гораздо хуже не иметь такого Государя… Поэтому возьмем для оценки российской ситуации иную точку отсчета: окружающий мир находился в некоем вопиющем противоречии с такого рода честной политикой, и в лице своего искреннего монарха Россия оказалась еще одним "белым пятном" на карте мира. Оно притягивало к себе все враждебные силы; в него летела всевозможная грязь и клевета (достаточно просмотреть американскую и русскую либеральную печать того времени). В этой беззащитности можно видеть роковую неизбежность революции: честные политические шаги русского царя, продиктованные побуждениями его христианской совести, вели к ускорению катастрофы.

Так, он не мог оставить на произвол судьбы славянскую Сербию — и этим (точным был выстрел в Сараево) дал втянуть себя в войну против монархической Германии, с которой у России геополитические интересы "нигде не сталкиваются", — так писал П. И. Дурново в докладной записке Государю в феврале 1914 г., предостерегая против англо-французской ориентации. Но именно к этой ориентации издавна толкала пресса, дипломатия (многие послы — в масонских списках Берберовой) и "прогрессивная общественность", продемонстрировавшая в начале войны патриотический подъем".

Конечно, защищать Сербию было необходимо, и вина Германии за начало войны неоспорима. Однако эта враждебность нагнеталась давно. Как отмечает даже У. Лакер, "пресса в России, как и в Гермами, играла главную роль в ухудшении отношений между обеими странами… Русские дипломаты в Берлине и немецкие дипломаты в русской столице должны были тратить значительную часть своего времени на опровержение или разъяснение газетных статей…Никогда и нигде пресса не имела столь отрицательного воздействия на внешнюю политику, как в России". Газеты публиковали и то, "что оплачивалось теми или иными закулисным фигурами". "Можно быть почти уверенным, что без прессы Первой мировой войны вообще бы не было" [66]. (Правда, Лакер здесь имеет в виду правую русскую прессу. Защищая интересы балканских славян, она действительно далеко не всегда учитывала мировую раскладку сил. Но антинемецкие настроения издавна культивировались и в более влиятельной «прогрессивной» печати. То же было в Германии, где, как отмечал Лакер, общественное мнением еще в 1890 г. добилось серьезного успеха в разрыве связей между русской и германской монархиями. Однако дальновидные представители именно правых кругов всегда выступали за союз России с Германией; среди либералов же сторонников такого союза практически не было.)

Уже в ходе войны чувством долга была продиктована (оказавшаяся губительной для России) жертвенная верность Государя союзникам по Антанте, позже предавшим его.

А его непреклонное упорство в еврейском вопросе, восстановившее против Россия мировое еврейство, объясняется не только стремлением ограничить нараставшее еврейское влияние в общественной и экономической жизни страны [67], но и тем, что Николай II не мог признать достойной равноправия религию с качествами, отмеченными выше A. Кестлером. Государь не мог нравственно принять и той релятивистской «февральской» системы ценностей, которую России ультимативно навязывал окружающий мир. Компромисс царь ощущал как измену по отношению к своему долгу и к христианскому призванию России. Поэтому даже отречение царю представлялось предпочтительнее в ситуации, когда "кругом трусость, измена, и обман", — таковы были последние царские слова.

О глубине измены и общественного разложения свидетельствует то, что царя тогда предал почти весь высший генералитет, в том числе будущие основатели Белой армии ген. Алексеев и ген. Корнилов — последнему выпало объявить царской семье постановление Временного правительства о ее аресте (если верить М. с. Маргулиесу и Н. Берберовой, то по инициативе А. И. Гучкова были посвящены в масоны генералы В. И. Гурко, М. В. Алексеев, Н. В. Рузский, А. М. Крымов, А. А. Маниковский, Теплов [68]…). Предали Государя даже члены династии: и тот великий князь, который впоследствии был избран «вождем» на Зарубежном съезде (он потворствовал отречению); и другой великий князь, который в эмиграции принял титул Императора (1 марта 1917 г. он явился в Государственную Думу и предоставил офицеров и матросов своего Гвардейского экипажа в распоряжение революционной власти…).

Разумеется, позже всем им пришлось стыдиться за эти поступки и искупать свою вину, кто как мог. Думается, и миссия эмигрантского императора была бы более успешна, если бы он соединил ее с раскаянием за 1 марта, дав в личном покаянии символ общенационального, а не только настаивал на своих правах. Не в постепенном ли осознании нашим народом своего греха и необходимости покаяния за него заключается внутреннее содержание всего периода коммунистической власти? И не потому ли этот период так затянулся, что это осознание развивалось очень медленно?..

* * *

Тогда могло быть два варианта освоения Западом российского "белого пятна": его включение в общемировую систему целиком или его расчленение на составные части и включение их по отдельности. История распорядилась иначе: ценою огромных жертв Россия, несмотря на свою национальную катастрофу, осталась "белым пятном", за освоение которого внешний мир снова ведет борьбу. Но те силы, которые подготовили Февральскую революцию, к жертвам и разрушениям периода коммунистической власти уже прямого отношения не имеют. Это сохранение российского "белого пятна" на карте современного мира можно объяснить лишь тем, что хотя в большевистском руководстве и имелось очень много евреев, причины этому были другие, и Октябрь имел уже другое идейное содержание, чем Февраль. Марксизм-ленинизм был не столько прагматически-политическим явлением, сколько утопической «религией» с обратным знаком. Именно этой фанатичной «религиозностью» можно объяснить невосприимчивость евреев-большевиков к западным либеральным влияниям. Их еврейство модифицировалось в особую, интернационалистическую ипостась (лишь изредка обнаруживая собственно национальные черты: как, например, еврейский национал-большевизм Э. Багрицкого в поэме "Февраль"). А постепенное влияние русской почвы, соками которой режим был вынужден питаться, паразитируя на ней (это прекрасно почувствовал Сталин в борьбе за власть против Троцкого и его "старой гвардии"), привело впоследствии к вытеснению евреев из партруководства.

Но в 1920-е годы уникальную идеологию большевистского джинна, выпущенного из бутылки Февралем, многие за границей недооценили: и международное еврейство, полагавшееся на кровную связь с евреями-интернационалистами (неоправдавшаяся ставка на Троцкого); и атеистическое масонство "Великого Востока", угнездившееся в социал-демократических партиях и надеявшееся на идейную родственность с большевиками (не помогла и популярность в СССР масона-коммуниста Андре Марти). Недооценил марксистов-большевиков и правый фланг русской эмиграции, поначалу ничего, кроме этих двух видов родственности — с еврейством и масонством — в них не видевший.

Тем не менее утверждение, будто "жидо-масонский заговор" продолжался в России и после захвата власти большевиками, можно понять на описанном историко-политическом фоне, учитывая перечисленные и новые факторы: