Сиамские близнецы - Лариса Захарова

— Ты теперь мой брат. Операцию назвали «Сиамские близнецы», — пояснил Дост по-немецки.

«Не хватало мне только брататься с этой рыжей сволочью, — подумал Дорн, — но жизнь заставит, побратаюсь — издержки профессии». После встречи с Багратиони у него явно к лучшему менялось настроение, он поймал себя на том, что мрачные мысли куда-то делись.

— Ясно пока только одно: чтобы получить документы МИДа, надо либо самим туда проникнуть, либо найти людей, которые в состоянии это сделать, — продолжал Фриц. — Первое, что приходит в голову, подключить наше посольство, но пока во главе его стоит фон Хеш, дипломатам плевать на нас.

— Насколько я понимаю, — ответил Дорн, — один выход на Министерство иностранных дел у тебя есть. Эта скучающая француженка, кажется, жена дипломата?

— Жена-то она, да, дипломата… Только американца. Эту возможность я уже учел. — Дост провел ладонью по щекам. — Надо побриться. Только Одиль Трайден глупа как пробка. Теперь о тебе. Твоя задача иметь каналы по линии биржевиков.

«"Германская опасность" и запрос Центра, — сопоставил Дорн. — Могу ли я совместить их содержание?» — и ответил Досту:

— Биржевики, как ты называешь деловых людей, занимаются политикой только тогда, когда акции серьезно падают. Я могу все же поговорить с одним человеком. Видишь ли, он управляющий с производством у лорда Ротермира и близок к Мосли. И у меня с ним есть общие деловые интересы.

— Это тот, с Флит-стрит? Поговори с ним. Кстати, почему я до сих пор незнаком с этим человеком?

— Я не могу знакомить с такой фигурой какого-то нансеновского эмигранта, бывшего русского барона. Если хочешь, это меня скомпрометирует.

Дост промолчал, едва сдерживая досаду и желание ответить грубостью.

— Ладно… — проворчал, махнув рукой. — Не буду навязываться. Знаешь, а я рад, что мы наконец-то получили серьезное задание. Надоели мне эти осколки Российской империи! Эйфория от хорошо оплачиваемого заграничного назначения у меня давно прошла. Все время хочется сравнить, что было бы, останься я в Берлине, где старые борцы идут в гору все выше, — кто скажет, что Фриц Дост не старый боец национал-социализма? Хотелось бы подумать о дипломатической карьере… Но аристократу фон Хешу я ни к чему. Одна отрада — миссис Трайден. Она из тех женщин, что делают мужчинам карьеру, ведь для парижанки делать карьеру любовнику — самый благородный идеал.

— Вот пусть она тебе и поможет, — засмеялся Дорн. — Как только ты завладеешь меморандумом, тебя немедленно переведут на Вильгельмштрассе, и фон Нейрат отвесит тебе поклон. Достать секретные документы не каждый может!

— Ты шутишь, — помрачнел Дост. — А надо работать. И надо торопиться. Если всерьез думать о помощи Одиль. Наши вот-вот вступят в Рейнскую зону. Думаю, после этого мы здесь с тобой вряд ли задержимся. Или, если удастся удержаться под прикрытием прибалтийских титулов и шведских досок, Одиль выставит меня вон. Она знаешь какая патриотка своей паршивой Марианны.

— Но для нее же ты прибалтийский русский. Значит, не можешь отвечать за действия рейха. Или она знает, что ты немец?

А о Рейнской зоне говорят так давно, что уже не верится в реальность акции. Пока не разрушен Версальский договор… К тому же захваты должны происходить быстро, тогда они производят эффект.

«А ведь действительно, — тревожно подумал Дорн, — если Гитлер решится на агрессию, нас с Крюндером вполне могут депортировать. А то и в кутузку посадить. Черт побери! Англии же придется выполнить союзнический долг. И только все начало возвращаться на круги своя… Может быть, мне временно выехать в Швецию? Да вот это странное задание…»

— Не знаю, что там Одиль думает… — пробурчал Дост. — Немец, не немец… Под одеялом все нации равны, как в Женеве… Поеду-ка я к ней.

— Отдохни, — посоветовал Дорн в надежде, что сейчас удастся побольше вызнать у Доста и про задание, и про обстановку в рейхе. — Поужинаем. Ты привез шнапс? И вообще ты, кажется, несколько перебрал, то есть переутомился.

— Нет, со мной порядок. Вот посидел, отдышался и поеду к Одиль. Спрошу, что она слыхала от мужа о новом министре иностранных дел.

— Не стоит, Фриц, тебе сегодня вести серьёзные разговоры, если, конечно, все, что ты мне рассказал, не розыгрыш. Ты ведь приехал в веселом настроении.

Дост встал, подошел к сидящему у стола Дорну, склонился над ним, и Дорн увидел его трезвые и тревожные глаза:

— Все это более чем серьезно, Роберт. Либо нам сломают шею, либо, ты прав, мы Сделаем настоящую карьеру.

— Тогда я советую тебе, Фриц, в разговоре с мадам обернуть все вопросы собственным интересом, глубоко личным. Скажем, как Иден будет относиться к выходцам из Германии? Не упразднит ли он нансеновские паспорта на территории Великобритании? Или — не отразится ли политика нового министра… да хоть на торговле лесом моего друга?… Не сбейся только на прямые вопросы, искренне советую.

— Это уже деловой разговор.

«Мне опасно быть активным в этом деле, — подумал Дорн, когда Дост уехал. — По сути, СД предлагает совершить дерзкую попытку. Но ради чего я должен ломать себе голову? Нужно ли мне знать содержание документа? Нужно ли это мне? Вероятно, эта затея покажется в Центре рискованной, Демидов наверняка потребует, чтобы я вышел из операции. Или вообще отзовет. Что же делать?»

VII

Те дни, когда Одиль Картье вырывалась домой, в Париж, всегда были днями счастья. Она бегала по парижским улицам, магазинчикам, ресторанчикам, бистро, покупала безделушки, перчатки, кошельки, бижутерию, франки сыпались из ее сумочки, а комната, в которой она жила на улице Колизе, заполнялась тьмой ненужных вещей, с которыми потом Одиль не знала, что и делать. Японский веер, купленный три года назад, когда она еще не была женой этого скучного Эдвина Трайдена, так и висел, прикрепленный к абажуру — просто так, скуки ради, ведь Одиль была веселая, богатая на выдумки двадцативосьмилетняя женщина, и одиннадцать лет своей жизни — почти половину! — она работала в «сюртэ» под патронажем полковника Шантона.

27 февраля 1936 года Одиль проснулась от приглушенного шума за дверью и улыбнулась — это же наверняка булочник поставил корзину со свежими круассонами. Сейчас она устроит себе завтрак, который мыслим только в Париже: хрустящие круассоны с маслом, с медом, кофе и много-много розового топленого молока, от которого и кофе становится розовым. За три года жизни в Лондоне Одиль просто возненавидела чай! А их хлеб? Нигде, нигде не умеют печь пшеничный хлеб так, как во Франции! Правда, в Москве Одиль угощали ржаным хлебом, он ей понравился, весьма ароматен. Но во Франции ржаной хлеб пекут изредка, только на севере, в Пиккардии, а Одиль была уроженкой Прованса. Поэтому так легко было врать другому полковнику, Джакомо Роатте из итальянской секретной службы, ее почти официальному на данный момент любовнику, что она итальянка. Уж верит или не верит Роатта, это его дело. Но Одиль была чистокровной француженкой и, как истая француженка, со всей страстью ненавидела бошей и всех, кто хочет договориться с ними, даже премьер-министра Лаваля — после того, как он решил заключить франко-германский договор. Парижская Богоматерь не допустила такого падения, в январе Лаваль ушел со своего поста, и сегодня, Одиль это точно знала, в парламенте будет голосоваться ратификация договора о взаимной помощи между Францией и СССР. «Это настолько же естественно для нас, насколько совершенно ненормально договариваться с проклятыми ботами, — думала Одиль, готовя завтрак. — Боши замышляют что-то грязное, не зря же рыжий колбасник просит познакомить с продажным, легкомысленным и доступным чиновником из Форин офис. Я, пожалуй, помогу ему, но… Шантон придет от моего замысла в детский восторг! Но что же могут замышлять боши? Свалить Идена? Залезть в наши виноградники? Они боятся, что Иден им помешает? Нет, так или иначе, мы не позволим им вернуться в Страсбург. И пусть Гитлер не забывает, теперь с нами Россия, у которой, если верить рассказам генерала Луазо о его летних впечатлениях от поездки на военные маневры на Украину, сильная армия, солдаты выносливы и морально тверды, и в случае конфликта русские вполне в состоянии сдерживать силы любого противника, как они это делали в четырнадцатом году. А генерал забыл или не учел, что с четырнадцатого года прошло двадцать с лишним лет, русская техника стала совсем другой. А самолеты? Я же видела их самолеты, когда была в Москве…»

В Москве Одиль побывала с мужем, он был командирован туда во время переговоров русских с Лавалем. Трайден служил в аппарате американского военного атташе в Лондоне. Очень удобная личность для сотрудницы «сюртэ». Конечно, перед московской поездкой Одиль наговорили разных разностей. И ничего подобного. В Москве Одиль многое приглянулось. На перроне, куда пришел поезд французского премьера, играли «Марсельезу» явно из уважения к французам. И очередей у магазинов, как рассказывали, нет. И дамы вполне элегантны, по улицам ходят маленькие такси, а не одни трамваи, даже строится метро — вполне европейский город Москва. А «Садко» в Большом театре? Таких постановок она не видела ни в Одера, ни в Ковент-Гарден, ни в «Ла Скала»… Голоса не хуже итальянских. Как же это — с трудной фамилией? Барановский? Нет! Козловский! Да, Иван Козловский… Божественный тенор! А какой артист!