Ночной обыск - Анатолий Алексин

А потом мама заплакала. И это я услышала сразу. Никогда за все свои одиннадцать с половиной лет я не видела слез на ее лице. И свои-то обдуманные рыдания я чаще всего адресовала отцу: на него они действовали. Мама отвергала такой «способ доказательств». И вдруг сама… Она обхватила бритую голову отца и стала исступленно твердить:

— Не отпущу… Не отпущу… Не отпущу…

— Тише. Танюшу пожалей, — попросил отец. И снова зашептал что-то маме в ухо. Но это не было успокоением, потому что она стала захлебываться плачем, как захлебываются лишь малолетние и как даже я давно не захлебывалась.

— Не отпущу!

— Прошу, умоляю тебя: потише.

— Из-за этого, значит, ты и вышагивал по квартире? Я думала, что ты сходишь с ума из-за Пашиного и Алешиного несчастий. А ты, оказывается, сходил с ума от…

— Ты права, — перебил отец, чтобы она не смогла договорить свою правду.

— Что ты придумал?!

Мамин крик был особенно жутким, потому что прозвучал в ночной тишине.

— Я ничего не придумал. Так придумала жизнь.

— Тогда я… ненавижу тебя. Не жизнь, а тебя! Презираю…

Мама это прошептала. Но мне показалось, что тоже выкрикнула. И даже громче того, что действительно было криком.

Мама слыла общепризнанной красавицей, а у отца даже волоска на голове нельзя было отыскать. Но он ее не ревновал, а она его ревновала. Страдания без слез бывают особенно заметны. Мамино лицо искажалось мукой, когда она уверяла отца, что он в театре или в гостях на кого-то не так посмотрел.

— Откуда ты взяла? Я смотрел на тебя.

— Наберись мужества и сознайся, что меня ты вообще не замечал. А от нее не отрывал глаз. У тебя такие глазищи, что их не спрячешь…

— Да не смотрел я!

— Смотрел!

Едва я успела накануне подумать, что было бы счастьем, если б вернулись такие вот мамины переживания… как они и вернулись.

— Не отпущу… — заклинала она. — Не отпущу!

Куда? Или к кому? К «кому» было тогда менее угрожающим, чем «куда».

В дни бедствий дети взрослеют быстрей… И чем невообразимее беды, тем раньше настигает их взрослость: нарушение законов общечеловеческих вызывает и нарушение физиологических правил. Когда ныне ликуют по поводу акселерации, я недоумеваю: «Чему, собственно, радоваться? Тому, что от детей до срока уходит детство?»

Атмосфера, в которую опрокинул наш дом тот год, как-то сразу, с жестокой, не желающей ни с чем считаться стремительностью сделала меня взрослой.

«Наверное, мама опять мнительно приревновала отца… и воображает, что он к кому-то собирается уходить» — так примерно я размышляла.

От необходимости непрестанно воспитывать меня маму отбрасывали лишь волны женской ревности. Теряя самообладание (а она теряла его исключительно в этих случаях), мама при мне начинала упрекать отца за его взгляды — не политические, разумеется. А буквальные! За какие-то его «мужские намерения», которые она подразумевала.

В общем-то я понимала маму. Будь моим мужем такой человек, как отец, я бы тоже боялась его потерять! Но что именно отец придумал, если мама не смогла удержаться от вопля? Вопля в ночи?! Что он придумал?

Когда ночь, в которую я увидела и услышала мамины слезы, начала понемногу оттесняться рассветом, отец вошел в мою комнату. И не заботливыми шагами, боящимися разбудить. Ему необходимо было, чтоб я проснулась.

— А я и не сплю, — отвечая его не произнесенному вслух желанию, сказала я.

Отец присел ко мне на постель так же обреченно, как недавно присел возле мамы.

— Ты, вероятно, слышала мамин крик?

— Да… А что? — ответила я агрессивно.

Я не знала, в чем дело, но меня подмывало почему-то быть на маминой стороне, хоть обычно я бывала на папиной.

— Сейчас происходит столько невообразимого, — продолжал отец, — что я не буду убеждать тебя… в возможности невообразимого.

Наши особые отношения заключались и в том, что отец никогда не подбирал слов или фраз, понятных моему возрасту. Но в тот предрассветный час он вовсе забыл о моих годах! Что невообразимое собирался поведать он мне? Меня ожидала невообразимость не радостная, а тяжкая, даже чудовищная — это было понятно. Но какая именно?

— Я давно хотел сообщить вам с мамой… что должен уйти.

— Как уйти?

— В самом буквальном смысле. Покинуть ваш дом, который был нашим. И он дорог мне! Прости за такую сусальную фразу… Дорог, но я покидаю его.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Как это? Почему?!

— Потому что я, Танюша… прости меня, умоляю… полюбил другую женщину. Тоже истертая фраза. Но полюбил!

— Больше мамы?

— В каком-то роде… да.

— В каком роде?

— Ты не поймешь.

Раньше он верил, что я все способна понять.

— Но ведь ты всегда говорил: «Пожалей Танюшу…»

— Я и жалел. Долго жалел. Нет, не так… Я и сейчас жалею. Очень, бесконечно жалею тебя.

Отец прижал меня к себе вместе с одеялом, которое накрывало меня, и подушкой, на которой я лежала… Я почувствовала, как прикоснулись к моему лбу его глаза. Они были влажно-жаркими. Но я все-таки вырвалась и оттолкнула его.

— Твой «мозговой трест» в такое время не придумал ничего другого? В такое время?

Наверно, я сказала это немного по-иному, более детскими словами… Хоть наедине с отцом и становилась вроде бы равным ему человеком. С другими я выглядела гораздо младше. Сказать «моложе» не могу, потому что мне было одиннадцать с половиной.

— Я уже не «мозговой трест» наркома, — ответил отец. — Потому что и сам нарком уже не нарком.

Мне стало зябко под одеялом: за наркомом должен был последовать его заместитель… Подумав, что этот страх для меня страшнее страха его ухода к другой женщине, отец, как в прежние, будто уже и не существовавшие годы погладил меня по лицу:

— Не бойся: наркома лишили не жизни, а только должности.

— Пока?

Я повторила любимое словечко дальнего отцовского родственника, которое сейчас уже было для меня не словечком, а словом.

— Не беспокойся за меня, — попросил отец. — Конечно, случается, что страдают невинные… Но не все же подряд.

Он не знал, что я навострилась подслушивать разговоры, происходившие в соседней комнате, всякий раз опасаясь стать неподходящей для них «аудиторией».

— У вас, я думаю, все будет хорошо, — продолжал жалеть меня отец.

— У кого… у вас? У меня и у мамы отдельно от тебя, а у тебя отдельно от нас? С кем?

— Она не виновата… Я повинен во всем!

— Сейчас кругом страдают невинные. А ты, стало быть, в отличие от других виноват?

— Перед тобой и мамой. За это меня можно судить. И судите! Даже в присутствии, как говорится, общественности. Я заслужил. Перед вами повинен. Очень повинен… Но в том смысле будь за меня спокойна.

Странное дело: самообманно успокоившись «в том смысле», я с особым ожесточением набросилась на отца в другом смысле, который касался не Родины в целом, а нас троих. Я все, повторюсь, произносила по-детски и не могу сейчас воссоздать те фразы, но смысл их не искажаю.

— Мама сказала, что ненавидит тебя. Я слышала. И тоже буду тебя ненавидеть!

— Правильно сделаешь.

— Правильно?!

— Это будет справедливо… Нормально!

— Зачем же… зачем же ты… если сам понимаешь?

— Ничего не могу с собою поделать.

— А с нами ты такое… поделать можешь? — Неожиданно для себя самой я соскочила на пол в ночной рубашке. — А где мама? Почему она молчит?

— Я ей дал снотворное. Вместо пилюли от головной боли, которую она просила… подсунул ей другую пилюлю.

— Пилюлю? Ты не пилюлю подсунул, а яд!

В разговорах с отцом я обретала тот стиль, которого требовало наше с ним равноправие.

— Извини меня, если сможешь.

— Не извиню. Не смогу! И презирать буду тебя… как мама.

— Правильно сделаешь.

— Почему ты соглашаешься со мной?!

— Потому что ты права. Абсолютно во всем.

— Объясни все-таки, как ты… в такое время?!

— Влюбляются даже на войне. Даже под огнем… за десять минут до гибели. И я, может, влюбился тоже… незадолго до гибели, — проговорился отец.

— Значит, и то возможно?

Мне стало до того зябко, что я вернулась под одеяло.

— Не страдай из-за меня, Танюша. Я не заслуживаю.

— Но что я скажу… другим людям?

— Как есть, так и скажи.

— Ты не будешь возражать?

— Не буду.

Что было говорить дальше? Я не знала. И произнесла то, что уже через минуту показалось мне непостижимо глупым (но ведь и все происходящее было непостижимым!):

— Подруги спросят меня, почему больше не приезжает машина…

— Многие машины, которые раньше подъезжали к нашему дому, теперь уж не подъезжают.

— Но то, ты знаешь… совсем иное. Про то не спрашивают.